Театральные впечатления
© Перевод А. Михеев
Для меня самый важный в трагедии акт — шестой:
те, кто в схватках погиб, воскресают,
костюмы и парики поправляют,
нож из груди вынимают,
с шеи петлю убирают,
в один ряд с живыми встают
лицом к публике.
Поклоны вместе и соло:
белая рука на смертельной ране,
реверанс самоубийцы,
кивок отрубленной головы.
Поклоны парные:
ярость бок о бок с кротостью,
жертва улыбается палачу,
бунтарь, не смущаясь, шагает рядом с тираном.
Попирание вечности носком золотой туфельки.
Разгон нравоучений полями шляпы.
Неуклонная готовность завтра начать все снова.
Гуськом выходят умершие много раньше,
в третьем, четвертом актах и в перерывах.
Чудесным образом возвращаются пропавшие без вести.
Их терпеливое ожидание за кулисами,
в тех же одеждах,
в том же гриме,
впечатляет меня больше, чем пафос трагедии.
Но особо волнует момент,
когда в просвете уже почти упавшего занавеса
одна рука спешит подобрать букет,
а другая поднимает брошенный меч.
Именно тогда третья, невидимая,
исполняет свой Долг:
сжимает мне горло.
Кошмарный сон поэта
© Перевод А. Векшина
Представь себе, что мне сейчас приснилось.
На первый взгляд, как будто бы все так же.
Вода, огонь, земля под ногами, воздух,
верх, низ, круг, треугольник,
право и лево.
Погода сносная, красивые пейзажи
и немало существ, наделенных речью.
Но речь у них не та, что человечья.
Все строится в категоричном наклонении.
Между словом и вещью нет зазора.
Нечего добавлять или менять местами.
Время всегда конкретно-часовое.
Прошлому с будущим негде развернуться.
Для воспоминаний — одна прошедшая секунда,
для предположений — другая,
та, что вот-вот начнется.
Слов сколько нужно. Никогда не больше,
а это значит, что нет и поэзии,
нет религии и нет философии.
Такие вольности там не предусмотрены.
Нет ничего, что можно только представить
или увидеть с закрытыми глазами.
Поиски — только того, что есть где-то поблизости.
Вопросы — только такие, на которые можно
ответить.
Они очень бы удивились,
если умели бы удивляться,
что существуют причины для удивления.
Слово «тоска», признанное аморальным,
не рискнуло бы в словаре появиться.
Мир предстает понятным
даже в глубоком мраке.
Отпускается каждому по доступной цене.
Отходя от кассы, никто не требует сдачи.
Из чувств — удовольствие. И никаких кавычек.
Жизнь в кандалах языка. И гуденье галактик.
Согласись, ничего ужаснее
не может случиться с поэтом.
А потом — ничего прекраснее
скорого пробужденья.
Лесное моралите
© Перевод Е. Зимина
Входит в лес
и там как будто исчезает:
досконально его знает,
кто из птиц зимует, а кто улетает.
Здесь он не в клетках, а в ветреных ветках,
в тенях и оттенках,
в зеленых беседках,
в тиши, что шуршит в уши
и рушится, если нарушишь.
Все здесь рифмуется гладко,
будто бы в детских загадках.
С кустами да листами
ведет он речи сладко.
Рожденье урожая увидит, распознает
взаимные связки, должочки, подсказки,
стежек сплетенья, тени сомненья,
а в закутках — исключенья.
Знает, где пусто, где густо,
где дерево, где коряги,
что́ там, на кручах, в тучах,
что нету врага в овраге.
Какие мураши шуршат в тиши елок-иголок,
чует скок, поскок, отскок — прыг в бок,
знает, какая лесина — осина, ясень да береза.
Только смерть тут говорит
по-простому, прозой.
Знает, что́ тут бегом, шажком,
краем тропки прыжком
промелькнуло, махнуло, исчезло умело:
то ли виденье, то ль привиденье.
Знает, где готика — в хвое
и где барокко — с листвою,
знает: тут чижик, там стрижик,
а здесь — зяблики парой,
когда у сруба дуба
дуб новый сменит старый.
А затем повернется, вернется
назад тропой знакомой лесной,
да уж не той, что утром, другой.
И там, где народ, злость его берет,
ведь нет для него плоше тех, кто на всех непохожи.
Есть те, кто…
© Перевод Б. Косенков
Есть те, кто живет расчетливее других.
И в них самих, и вокруг — всегда порядок.
Ко всему у них есть подход, на все у них есть ответ.
Они мигом угадывают, кто кого, кто с кем,
с какой целью, каким путем.
Они пришлепывают печатью непреложные истины,
они швыряют в измельчитель неподходящие факты,
они прячут незнакомых людей
в заранее приготовленные папки.
Размышляют они ровно столько, сколько следует,
и ни минуты дольше,
ибо в лишней минуте таится сомнение.
А когда их освободят от бытия,
они покидают свой пост
через предписанные двери.
Иногда завидую им…
К счастью, это проходит.
Изумление
© Перевод В. Виногорова
Почему сверх меры одной особе?
Именно мне? Чем я особенна?
Почему во вторник, в доме — не в гнезде?
В коже обычной? С лицом, а не с листьями?
И раз только — личностью?
Почему на Земле? При малой звезде?
По стольких эрах небытия?
За все времена, за всяческих ящеров?
Не состоявшихся вымерших пращуров?
Здесь и теперь? В духе и плоти я?
Сама с собою и у себя? Почему
не рядом, не на сто миль дальше,
и не вчера, и не сто лет тому
сижу и пытливо гляжу в темноту?
Вот так же, морду внезапно подняв,
смотрит пытливо мой пес на меня.
Ода в честь
© Перевод А. Пивинский
Жил себе был и придумал ноль.
Где-то в одной из стран. Под звездой,
возможно, сегодня померкшей. В годы,
нельзя поручиться, какие. Без имени
хотя бы чужого. Не оставив после
своего ноля никакой крылатой фразы
о жизни, что дается для… Ни легенды,
что, дескать, однажды к сорванной розе
ноль дописал и роза предстала букетом.
Что перед смертью уехал в пустыню
на верблюде стогорбом. Что уснул там
в тени пальмы первенства. Что проснется,
когда уже все пересчитано будет
вплоть до песчинки. Что ж это за человек.
Он ускользнул от внимания в щель
между фактом и вымыслом. Стойкий
ко всякой судьбе. Сбрасывающий
любой, какой ни придай ему, облик.
Тишина над ним срослась без шрама от голоса.
Его отсутствие приобрело вид горизонта.
Ноль пишется наедине.
Пытки
© Перевод Е. Полянская
Ничего не меняется.
Тело подвержено боли,
должно есть, дышать воздухом, спать,
кровь струится под тонкою кожей,
есть запас зубов и ногтей,
кости хрупки, суставы вполне растяжимы.
В пытках все это учитывается.
Ничего не меняется.
Тело дрожит, как дрожало
до основания Рима и по основании,
в двадцатом веке до и после рожденья Христа,
пытки остались те же, только Земля стала меньше
и если что происходит, то словно за стенкой.
Ничего не меняется.
Прибыло только людей.
К провинностям старым
просто добавились новые —
настоящие, выдуманные, сиюминутные, никакие.
Только вот крик,
которым тело за них отвечает,
был, есть и будет криком невинности
согласно извечной шкале и реестру.
Ничего не меняется.
Разве только манеры, церемонии, танцы.
Взмах рук, прикрывающих голову,
остался, однако, все тем же.
Тело извивается, вырывается, бьется,
падает, сбитое с ног, корчится,
синеет, пухнет, истекает слюной, кровоточит.
Ничего не меняется.
Кроме течения рек,
линий лесов, побережий, пустынь, ледников.
Среди этих пейзажей мается —
такая маленькая — душа,
исчезает и возвращается,
то она ближе, то дальше,
сама себе чуждая, неуловимая,
не всегда уверенная в собственном существовании,
в то время как тело есть, есть и есть,
и некуда ему деться.
