Герои Светлова живут как бы в двух измерениях: хлопец воюет за свободу Украины, торопится «постичь поскорей грамматику боя — язык батарей», и вместе с тем он во власти «испанской грусти», мечты, — он хочет поделиться своим счастьем с братьями далекого края, который носит такое «красивое имя».
Перед рабфаковкой лежит книга, над ее головой «электрическая лампадка». Но повествование взмывает до патетического звучания, и она — рабфаковка — уже в кругу легенд, приобщенная к вечной жизни героинь революции:
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.
Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана…
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.
Красота революционного братства, солидарности, единства проникает в пейзаж, обстоятельства, окрашивает детали, поэтический язык. Призрачный свет звезды, глядящей «из-под дымных облаков», — поэтическая увертюра стихотворения «В разведке». Устойчивую атмосферу прекрасного обогащает в «Гренаде» песенка — «Гренада, Гренада, Гренада моя». В ней поет душа самого героя. Светлый, грустный, задумчивый мотив этот — словно лирический аккомпанемент к событиям.
Светлов сдержанно, скупо очерчивает земное обличье и дело своих героев, ограничивая «прожиточный минимум» конкретности в романтическом образе. Но эта конкретность работает на романтику, — создавая контраст, становясь знаком чувств поэта. Так, например, сквозь прозрачную канву житейской ситуации в «Рабфаковке» просвечивает чувство нежной любви поэта к героине, трогательной, родственной заботы («ты склонилась, сестры родней, над исписанною тетрадкой»), а «серенькое платье», «ремешок», «лампадка», конечно, не только конкретные штрихи обстановки или облика героини, а знак ее чистоты, скромности, — то же выражение авторской любви к ней. Эмоциональная емкость образа станет постоянным признаком поэзии Светлова.
Высокий строй души у героев Светлова, рожденных революцией, сочетается с сердечной непосредственностью: автор поэтизирует думы и речи простого человека. Устами рассказчика образ героя передается во всей его естественной прелести:
— Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
Наивность и простота хлопца очень поэтичны; его мечтательность, романтический склад души столь убедительны именно благодаря подчеркнутому простодушию характера. Поэт рисует даже героический момент смерти очень неторжественно и, — как вспоминает рассказчик «Гренады», — «незаметно».
Тот же наивно-романтический характер у героя стихотворения «В разведке»:
Наши кони шли понуро,
Слабо чуя повода.
Я сказал ему: — Меркурий
Называется звезда.
Перед боем больно тускло
Свет свой синий звезды льют…
И спросил он:
— А по-русски
Как Меркурия зовут?
Неожиданный и никак, казалось бы, не связанный с предыдущим разговор о Меркурии — свидетельство той же мечтательности, высокой, но неумело, простодушно выражаемой настроенности совсем простых людей, счастливых и гордых своим жребием защитников революции. Естественно, словно так только и можно сказать, соединяют герои понятия высокие с обиходными: «Гренадская волость» — совсем как дома у хлопца. Столь же органична в устах разведчика реплика: синий свет далекой звезды льется «больно тускло».
Многие «красивые» обороты речи, реплики в духе старинных романсов, звучат без натяжки именно у таких трогательно наивных героев («Ах, песенку эту…», «Красивое имя, высокая честь…», «Приговор прозвучал, мандолина поет…», «Двух бокалов влюбленный звон…», «Ах, это, поверьте…» и многое другое).
Светлов — а это под силу только большому художнику — не только обезвредил банальность запетых романсных интонаций, но и вернул им свежесть и искренность. Эти странные, неожиданные сочетания обостряют, усиливают художественный эффект.
Юмор, смягчающий «красивость» старинных образов, рыцарских жестов, бережно доносит любовь поэта к героям, красоту и правду их зачарованных революцией душ.
Романтическая поэзия Светлова наиболее близко соприкасается с творчеством Багрицкого и Тихонова, хотя это поэтическое братство никогда не было скреплено общей программой или группой.
Признание Тихонова — «Дважды было рожденье мое на суровой и нежной земле…» — в равной мере относится ко всем троим: поэзия и Тихонова, и Багрицкого, и Светлова выросла на революционной почве гражданской войны, вобрала опыт поколения ее бойцов.
Равнение на этот исторический ориентир сказывается и в принципиальной общности сюжетов. Они не только крупномасштабны (как это было в пролетарской поэзии 1918–1921 годов), — масштабность соединяется с локальностью. Все три поэта соотносят образы революционных далей и просторов со штурмом Перекопа или борьбой Красной Армии против Махно, сближая огромный мир и образ солдата-конника, разведчика.
Светловские герои сражаются в степях Украины и на грандиозном фронте борьбы за человечность.
Еще более разительный контраст — в поэзии Багрицкого: здесь подчеркнут космический размер просторов вселенной — и в то же время этот мир очерчен даже интимно, в нем человеку легко, просто и хорошо:
Мир лежит без межей,
Разутюжен и чист,
Обрастает зеленым,
Блестит, как вода,
Как промытый дождями
Кленовый лист.
Вот он трепещет невдалеке —
Ухвати — и как птицу
Сожми в руке!
Тихоновские герои крайне редко действуют на безбрежных просторах вселенной. Они даже отстаивают право любить именно землю: «Вижу я, что небо небогато, но про землю стоит говорить». Однако и герои книг «Орда», «Брага» Тихонова вовлечены в дело титанического масштаба, их топор трудится над «необъятным срубом» здания нового, и во взоре героев «ширится пространство», «пенится звезда».
Столь же тщательно, как и Светлов, облачаются его собратья в традиционно-романтические костюмы, сверкает сталь клинков, герой принимает картинную позу, слышатся признания:
Романтика! Мне ли тебя не воспеть,
Степные пожары и трубная медь…
(Багрицкий)
У меня была шашка, красавица станом,
В Залатышской стране крещена…
(Тихонов)
Вспомним романсные мотивы Светлова, рыцарственность его героев. Все это — явления одного порядка; поэты ориентируются на общеромантическую традицию, давно уже вроде бы приобретшую старомодный, почти пародийный оттенок, — но под пером поэтов, привлекших ее для целей революционного искусства, обезвредивших ее старомодность новым пафосом или юмором, эта традиция снова стала живой, плодотворной…
Поэты-романтики — не близнецы. Общность их ощутима в поэтических явлениях резко индивидуальных.
Элегическая песенность поэзии Светлова склонна к замедленности развития сюжетов, к преобладанию эмоциональных мотивировок и логически необоснованных поступков, — с этим связана и столь значительная в стихах Светлова роль поэтического подтекста.
Тихоновская поэтика (особенно балладная) во многом едва ли не антипод светловской: поэтическое слово Тихонова «бьет на скорость» (слова Ю. Тынянова) — на скорость развития событийно-героического сюжета, максимально динамичного, отчетливо мотивированного. Этой задаче подчинены все поэтические средства, в том числе — лексические и синтаксические:
Локти резали ветер, за полем — лог,
Человек добежал, почернел, лег.
Лег у огня, прохрипел: «Коня!»
…А конь ударил, закусил мундштук,
Четыре копыта и пара рук…
(«Баллада о синем пакете»)
Фиксируется лишь то, что мыслимо уловить в момент бешеной скачки коня! В создании резко-динамичного сюжета особо важную роль приобретает ритм: в течении стиха преобладают угловатость, резкость.
Тихоновское поэтическое слово — «голое», лишенное определений и подтекста, — берет реванш в энергии движения, его драматической насыщенности (известно, ради какой цели стремится герой через все преграды). Романтический ореол героев Тихонова в основном образован вихревым движением сюжета.
Поэтическая сила произведений Багрицкого тех же лет обеспечивается не скоростью героического сюжета и не обилием тонов эмоционального подтекста. Слово Багрицкого трудится над созданием живописно-яркой, осязаемо «плотской» картины (недаром перо поэта сравнивали с кистью Рабле). Поэт, как живописец, устанавливает свой мольберт вблизи «натуры», в которую он вглядывается, рисует:
