много синего
все было. безнадежней, чем в начале,
отчаянней. солдатски-голодна,
я лоб узорный стерегла ночами,
слезясь на спящий подо мною город, на
октябрь молодящийся, на стаи
ночной листвы... ресницы теребя,
все было. за плечами вырастало,
как крылья, ощущение тебя.
тогда казалось – жизнь тугой улиткой
чуть пискнет и замрет под языком.
ладошка, штык сжимая, стала липкой.
соседи наблюдали из окон –
как в зеркале, в лазурных пятнах гжели,
оранжевой луной обнажена
спала, обнявшись, пара отражений,
издалека похожая на нас.
1999/11/26
твой зрачок ядовит и капризен, как ртуть.
я напьюсь его сочно и кротко.
поймаю в далеком кубинском порту
с окарминенным ртом полукровку.
и коленями сжав набухающий жар,
руку вымыв в прохладном соитьи,
воскликну: «во имя стареющих жанн
залюбите меня, залюбите!
зарубите ладонью чуть выше виска
рост и бросьте доверчивым юнгам!»
она не поймет. нам придется искать
посвободнее на ночь каюту...
рвать на ревность и страх синеватую ночь,
воя песню измены под утро.
семь демонов будут шутить надо мной,
кричать попугайски: «полундра!»
я вплетусь в увядающий стебель спины,
в грудь, в отметины прежних владельцев.
я стану собакой припадочной ныть,
извиваться, кусаться, вертеться,
чтоб, корежа клыки, замочалить во рту
вкус любви, заболевшей проказой.
зрачок ядовит и капризен. как ртуть
у самого краешка глаза.
1999/11/29
кромсая мысли на шаткой парте,
он постоянно мечтал о том:
«кто этот юноша в длинном пальто,
с жаркой улыбкой Буонннапппарте?» –
зашелестит толпа. и к нему
бросится девушка в ярко-страстном.
«мадемуазель, – он скажет, – напрасно
вы так спешили сквозь ночь и тьму.
вот ваши письма», – тугой конверт
протянет. плавным аккордом сзади:
красная мельница, угол пизанский,
чуть поодаль рябь на неве.
он, не сутулясь, пойдет пешком
до кабака. обожжет абсентом
взгляд фиолетовый дезессента,
пухлые губы вдовы клико,
сибиллу уэйн в обносках дель-арте,
полуголодного короля...»
шатеновый мальчик резал на парте
крошечным ножичком: «здесь был я».
1999/12/05
невские пальцы перебираю.
целую ладони ковш.
гладь мостовых бередят трамваи.
рвусь, отрываюсь, отогреваюсь
от сотен бетонных кож.
лакаю воду каналов стылых,
ласкаю решетки сон.
сзади, закрытым заводом в спину,
моей индустриальной пустыни
скошенное лицо.
навзничь кидаюсь. на небо. на земь.
рубашку шпилями в кровь.
пунктиром линий васильевской вязи
молюсь на юных, больных, безобразных,
на эрмитажных богов.
я – плоть от плоти. я – камень от камня
гранит на себе таскать...
хватает обугленными руками,
крюковым держит нельзя дышать мне
предпитерская тоска.
1999/12/15
каждая знала – здесь раньше была вода,
зеленые пастбища, диких собак стада.
а по утрам две птицы летели сюда:
птица с крыльями «нет», птица с крыльями «да».
каждая верила в реинкарнацию слов,
в то, что любое имя переродится в число,
и если ты знаешь счет, то тебе повезло,
но, сколько ни умножай, от добра остается зло.
каждая помнила сотни мужей и жен.
помнила, кто горбат, кто отлично сложен,
кого колесовали, кто был сожжен,
кто губы кусал, кто твердил, что все хорошо.
каждая дергала небо за рукава,
чтобы проверить – мертва она или жива.
в жертву астарте девичья голова
и гладкие плечи в разливе солнечных ванн.
каждая думала: «я не такая, как все.
вечность сплела уздечку в моей косе.»
темные теплые кельи. портреты со стен:
самойлова, параджанов, святой себастьен.
каждая злилась: «нам нужен новый господь!»
любовь превращалась в боль, истерика – в спорт,
слегка подгнившая нежность струилась из пор.
и орфею кричали с олимпа: «братишка, спой!»
каждая ела и библию, и коран,
читала на ощупь карты покойных стран,
левую бровь приподняв, вопрошала: «сестра,
ты догадалась, что нас уничтожил страх?»
каждая знала: 2.50 – предел,
будучи здесь, не получится быть нигде.
и непременно кто-то завяжет свой день
в крепкий лайкровый узел. 70 den.
1999/12/10
астория вся в снегу, как в плевочках,
а чего вам хотелось? это – питер.
я бреду по городу винно-водочному
в нежном, с хитрецой, подпитии.
у меня круглое личико.
звать меня лиличка.
а он гордый, чертяка.
он, даже здороваясь,
руки из кармана штанов широченных не вынет.
мне же хочется, чтоб плакал, тявкал,
чтоб любую ладонь целовал навылет,
но мою лобызал,
как христову или как шлюхину.
чтоб катался в глазах
истерически. чтоб вынюхивал
запахи на мне не его, чужие.
чтоб мы вместе до угла не дожили,
до поворота, не дотерпели чтоб
ни за что.
астория близится. сережка есенин
там размазан по стенам.
бреду на свидание... далее... далее...
люблю ночные скитания.
а он, желвачок напрягает, как металлический шар
с постоянством безумного. нарциссизма
черви в каждом жесте его кишат,
в дыме трубочном сизом.
желвачок-ромашка: женишься? не женишься?
опасливы движеньица.
ох, как опасливы. но не трусливы.
он не плачет, давится слизью,
когда мне тычется в личико,
в имя мое лиля лиличка.
он ревностью умывается, как мылом.
мой милый. большой и милый.
а потом пуля плющит висок в кашу.
я-то, дура, боялась: мол, много кашляет.
а он жолудями холодными измесил себе всю душу,
ревностью бледной, словоблудным своим «не струшу».
ну, не выдержал, спекся, сник.
вероника
тоже из тех, кто мог бы быть ведьмой.
но ты ведь мой?
только мой?
вот такой громадой себя сам сломавший...
хотя сейчас неважно.
висок – в кашу.
слюна – в соль.
трусцой
к нему. хрупкому гулливеру.
пойдите вон! я вам не верю!
где он? пустите к нему, к мёртвому.
прорываюсь увёртками.
пуль давленые виноградины
околдовали меня, его обрадовали.
лицо совсем не узнаю. что вы мне тут подсунули?
сыр сулугуни
на столе
и бутылка сухого.
и не слова.
впоследок.
и на репетицию торопится девочка дикая
вероника.
2001/02/06
а у лилички рвется коса до пояса
роза красная в волосах.
мне даже глянуть на лиличку боязно,
не то, чтоб ладони лобзать.
она шагает по каждой площади,
как по красной. каблук трещит.
была бы иная, жилось бы проще мне:
семечки, сырники, щи...
а у лилички нежность руки проклятая –
пол-луны таращусь в окно
и вою. трахея забита кляпами –
глубочайшая из всех нор.
тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:
кто ласкает ее – гадать.
а она – и умница, и красавица,
строптива не по годам.
стоп, машина! я – под колеса бревенчато,
но великоват для авто.
не лечится эта зараза, не лечится.
ни в этой жизни, ни в той.
а у лилички брови вразлет по-летнему,
и арбат истоптан до дыр.
в кистях грабастаю два билетика,
глотать мешает кадык.
я бросался здороваться с незнакомками,
драться с мальчиками в «пежо» –
она не пришла. циферблатик комкался.
револьвер эрекцией жег.
и потом, коробок черепной разламывая,
пуля видела наперед:
не пришла на садовое? это не главное.
на похороны-то придет.
вот и памятник. двух штанин бессилие,
в мерополитене – бюст.
а у лилички платье синее-синее.
до сих пор ослепнуть боюсь.
2001/02/06
