Ольга Берггольц - Ленинградский дневник (сборник)

Я так давно не верю в сосны
из заколдованных гребней…
О, берег, утренний и росный,
у рек узорных простыней!..
Но живы дивной стариною
не лопушистые ль снега?
Я знаю, гонится за мною
моя клыкастая Яга.
К земле прикладываю ухо –
она всё ближе,
всё слышней…
Но вьется радостно и глухо
мой путь
за тридевять морей…
И ждет меня
подруга-песня
за тридевятою верстой,
гадает на глухие перстни
и ходит голосить весной.

В скважину между землей и небом
пологий ветер
свистит напролом…
По горизонту
с лукошком хлеба
черный сеятель мерно идет.
Какой он маленький издалёка –
он сеет у самого края земли,
прилежные ноги расставив широко,
Чтоб между ними леса прошли,
чтоб дальних полос
легла основа,
кусок забора, избушек пять…
И мне пора
протравливать слово
и самое всхожее выбирать.

Я на цыпочках приподнимаюсь,
я вытягиваюсь, как трава,
руки молодые раскрываю
и покачиваюсь едва…
Где еще услышишь ты такое,
кто еще так радостно споет
про любовь, не знавшую покоя,
про твое неверное ружье?
Даже и проезжий удивится:
что звенит мне
в решете полей?
Проезжает, и ему не спится,
и не понукает лошадей…
Надо мною ястреба высоко,
тонко-тонко плачут ястреба;
подо мною – илом и осокой
ходит омутовая гурьба…
А сама я – как большое ухо, –
ничего, земля, не утаи…
…Даже кажется,
что слышу глухо
          уходящие
               шаги
                    твои.

Мне осень озерного края,
как милая ноша, легка.
Уж яблочным соком, играя,
веселая плоть налита.
Мы взяли наш сад на поруки,
мы зрелостью окружены,
мы слышим плодов перестуки,
сорвавшихся с вышины.
Ты скажешь, что падает время,
как яблоко ночью в саду,
как изморозь пала на темя
в каком неизвестно году…
Но круглое и золотое,
как будто одна из планет,
но яблоко молодое
тебе протяну я в ответ.
Оно запотело немного
от теплой руки и огня…
Прими его как тревогу,
как первый упрек от меня.

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена –
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
Он настал, наш час,
и что он значит –
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты – по-прежнему – одно.

Война постучала в окно,
отцу до зари не уснуть.
«Ну что же, – сказал он, – сынок,
мужчины отправятся в путь.
Ты слышишь за окнами гул
далеких родных батарей?
(Он встал и крючки застегнул
на старой кожанке своей.)
Так пусть застучит пулемет
под верной моею рукой:
отчизна, как прежде, зовет
солдата Ивана Ревко».
И сын отвечает: «Идем.
Ровесники ждут у ворот.
Мы взвод молодой соберем,
ты примешь и выучишь взвод.
За отчий, за радостный дом,
за то, чтоб дышалось легко, –
идем в ополченье, идем», –
сказал Анатолий Ревко.
«Идите, – промолвила мать, –
с победой вернитесь под кров.
Отчизну должна отстоять
бесстрашная русская кровь».
Из города взвод молодой
уходит на фронт далеко,
и юных ведет за собой
седой пулеметчик Ревко.
С ним рядом мужающий сын,
погодки его и друзья.
И все старику, как один,
возлюбленные сыновья.
Да здравствуют наши бойцы –
земля не знавала храбрей.
Да здравствуют наши отцы
и злая любовь матерей!

…Всю ночь не разнимали руки,
всю ночь не спали мы с тобой:
я после долгой, злой разлуки
опять пришла к тебе – домой.
Мы говорили долго, жадно,
мы не стыдились слез отрадных –
мы так крепились в дни ненастья…
Теперь душа светла, мудра,
и зрелое людское счастье,
как солнце, встретит нас с утра.
Теперь навек – ты веришь, веришь? –
любовь одна и жизнь одна…
…И вдруг стучит соседка в двери,
вошла и говорит:
«Война!»
Война уже с рассвета длится.
Войне уже девятый час.
Уж враг за новою границей.
Уж сотни первых вдов у нас.
Войне идет девятый час.
И в вечность канул день вчерашний.
Ты говоришь:
«Ну как? Не страшно?»
«Нет… Ты идешь в военкомат?»
Еще ты муж, но больше – брат…
Ступай, родной…
И ты – солдат,
ты соотечественник мне,
и в этом – всё.
Мы на войне.

Вставал рассвет балтийский,
                         ясный,
когда воззвали рупора:
«Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград!»
А у ворот была в дозоре
седая мать троих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
«Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его.
Иди, мой младший, мой любимый,
зови с собой своих друзей.
Да не падет на дом родимый
бесчестье плена и плетей!
Нет, мы не встанем на колени!
Не опозорить, не попрать
тот город, где Владимир Ленин
учил терпеть и побеждать.
Нет, осиянный ратной славой,
великий город победит,
мстя за Париж, и за Варшаву,
и за твою судьбу, Мадрид».
…На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его.
И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо, –
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.

…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом – смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады –
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Солдат метался: бред его терзал.
Горела грудь. До самого рассвета
он к женщинам семьи своей взывал,
он звал, тоскуя: «Мама, где ты, где ты?»
Искал ее, обшаривая тьму…
И юная дружинница склонилась
и крикнула – сквозь бред и смерть – ему:
«Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом, милый!»
И он в склоненной мать свою узнал.
Он зашептал, одолевая муку:
«Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?
Пускай придет, на грудь положит руку».
И снова наклоняется она,
исполненная правдой и любовью.
«Я здесь, – кричит, – я здесь, твоя жена,
у твоего родного изголовья.
Я здесь, жена твоя, сестра и мать.
Мы все с тобой, защитником отчизны.
Мы все пришли, чтобы тебя поднять,
вернуть себе, отечеству и жизни».
Ты веришь, воин. Отступая, бред
сменяется отрадою покоя.
Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,
покуда сердце женское с тобою.