Роберт Браунинг - Стихотворения

Второй уж раз охота шла за мной
Горами, низом, морем и рекой,
И Австрия, послав голодных псов
По всей округе рваться с поводков,
Уже, хрипя, брала мой свежий след;
Шесть дней я укрывался, как в дупле,
Под акведука дряхлыми стенами,
Где с Карло мы ловили малышами
На сводах светляков, горящих крох –
Они ползли сквозь свой любимый мох…
Всех Карло предал, дружество скверня!
Шесть дней кругом сновала солдатня,
Я видел их; когда свалили прочь,
И избавленья наступила ночь,
То вспыхнул в небесах грозы запал
Огнем сигнальным; смирно я лежал,
Все о тебе, друг милый Меттерних,
Я думал, о предателях лихих,
И об ином, два дня; а голод рос,
И нестерпимым стал; тут на покос
Крестьяне из деревни прибрели;
Я нравы знал своей родной земли –
В Ломбардии, спеша к уборке нив,
Берут с собой еду, на мулов нагрузив,
Навесив колокольцы – веселить бедняг;
Везут всегда с собой немало фляг
С вином, от солнца их укрыв листвой;
Ватагу мулов пропустил перед собой,
И подождал, пока пройдет толпа
Крестьян болтливых; а когда тропа
Заполнилась их женами, идущими помочь,
И дочерьми – все ждал, покуда прочь
Они уйдут. Последней я метнул
Вдогон перчатку, лишь ее одну
Зовя спасти. Не вздрогнула она,
Не закричала; сгорбилась спина,
Кидает взгляд короткий в сторону мою,
И видит, что я знак ей подаю.
Меня скрывала старая ветла;
Подняв перчатку, она ветви отвела
И поспешила прочь, находку подхватив,
Запрятав бережно ее себе за лиф.
Пустынно стало; скорчился в кустах…
Лишь за Италию я ощущаю страх.

Час миновал, пришла она назад,
Сюда, где я привлек перчаткой взгляд;
Я думал много: нынче только я
Тебе надежда, о Италия моя!
И тщательно составил монолог,
Предельно убедительный, чтоб смог
Он женщины сомненья обмануть:
Что юный я шалун, набедокурил чуть,
И намекнуть, что заплатить готов,
Коль обо мне не скажут лишних слов.
Но тут я прочитал лица черты –
Спокойствие и мудрость простоты;
Страны родной всех сочетанье благ –
Как твердо шла, и улыбалась как,
Способная босой ногой своей
Щадя червя, давить без злости змей,
И рассказал, ловя сиянье глаз:
"За голову мою уже не раз
Австрийцами объявлена награда,
Их ненавижу я, и власти будут рады
Вам заплатить – и злата не жалея! –
Коль предадите в лапы их лакеев,
Но ждет вас смерть – поверьте, я не лгу,
Когда дознаются, что жизнь спасли врагу.
Сейчас еды, воды ты принести должна,
Еще перо, чернила; и бумага мне нужна,
Потом пойдешь ты в Падую, с письмом,
Успев до сумерек – отсюда путь прямой;
В Duomo там зайди и спрячься до утра;
Когда к Tenebrae прозвонят, придет пора
К исповедальне проскользнуть бочком,
Той, третьей, меж стеною и столбом:
Склонясь, спроси: "Откуда мир придёт?",
И раз еще спроси; и если скажет тот,
Внутри: "От Воли и Христа! Вопрос
Кто мудрый задает?" – не отвечая, брось
В щель письмецо. Вернись, горда святым
Трудом на благо Родины, что сын
И дочь ее свершить смогли вдвоем".

На третий день опять на месте том
Она стоит, и прежний блеск очей;
В восходе солнца был я не сильней
Уверен, чем в ее приходе. Говорим
О жизни, тайным делимся своим;
Есть милый у нее, толст и высок –
Сказала, взор метнув куда-то вбок,
В сомненье явном: "Помощь он тебе…"
Но, замолчав уходит по тропе:
"Нет, от других себя поберегу,
Своей душе лишь доверять могу".
Опять мне принесла питьё и пищу;
Когда в другой район последний сыщик
Ушел, то подоспела мне подмога –
Мой падуанский друг старался много
И преуспел. Она весть принесла.
И пылко, за спасение от зла
Я целовал ей руку; а потом свою
На лоб ей положив, сказал: "Передаю
Благословение Италии родной
За верный подвиг, этою рукой".
Вниз, к морю убежала; смыла след вода.
Мы не встречались больше никогда.

Как много лет я думал об одном,
Забыв желания иные, был бойцом,
С Италии врагами биться впредь
Мечтал, за Родину готов был умереть!
Я не любил; ну а теперь, когда
Мне Карло изменил, настанет ли нужда
Для сердца в друге новом? Но сейчас,
Когда б волшебник некий мне припас
Желаний несколько – ну скажем, три –
Я вот что первым бы оговорил:
Сжать Меттерниха[13] я хочу, пока
Вся кровь не вытечет, подобьем ручейка,
Из горла влажного на руки мне. Затем –
Ну, со вторым желаньем нет проблем –
Пусть Карло подлый, что теперь на воле,
Неспешно угасает от сердечной боли
Под новым господином. Третьему черёд…
– Ох, что же пожелать потом? Идет
Век мой к концу, и не осталось сил.
И если бы теперь я попросил
Увидеть отчий дом – как не готовы
Увидеть близкие взор старика суровый!
Исправно платят братья Австрии налог,
Прокляв изгоя – был такой слушок;
А ранние дружки, задорные – тогда
Меня хвалившие – признаюсь без стыда,
На бой поднявшие – теперь умудрены:
Одни бормочут: "Бойтесь левизны",
Другие намекают тонко: "Кто спешил –
Запнулся тот!", напоминают: "Был
Предупрежден ты нами наперед:
Кто слишком рано начал – пропадет".
"Все к лучшему…" угрюмо бормоча,
Страна заснула, груз свалив с плеча.
Мечты другие мне сейчас важны:
Встать средь родной потерянной страны,
Перебежав по моря волнам зыбким;
Ту встретить женщину со смелою улыбкой,
Спокойную, что в доме у пруда
Живет, должно быть; в этом нет вреда,
Чтоб подойти к крыльцу, взглянуть в окно,
Войти и сесть, и видеть, как веретено
Узоры чертит; и узнать у ней –
Ну, скажем – имена её детей,
Их возраст, и что делает супруг,
Чтоб воспитать их… Разговоров круг
Окончив, посидеть в молчанье час,
И вновь поцеловать, как в прошлый раз,
Ей руку, лба рукой коснуться чуть,
И выйти снова на опасный путь.

Напрасно на мечтанья, праздный шут,
Ты время тратишь! Встань, дела не ждут.

Я бедный братец Липпи, с позволенья! [14]
Зачем мне тыкать факелом в лицо?
Ух, вот позор! Подумайте – монах пред вами!
Что, дело за полночь, обходите округу,
И тут меня поймали, у конца аллеи,
Где развеселых дам все приоткрыты двери?
Моя обитель – Кармина, проверьте,
Ну отыщите, коль усердье надо показать,
Какая крыса там не в ту нору нырнула,
Ловите крошечных мышей комочки,
Пии, пии, – они крадутся в гости к ней.
Ага, вы лучше знаете, что делать! Уберите
Вы пальцы, что мне больно душат горло,
И обращайтесь соответственно! Кто я?
Ну, я из тех один, кто вместе с другом
Живет – три улицы отсюда… он… как звать?
Э… из Медичи он, господин Козимо, [15]
Из дома на углу. Ого! Вот так-то лучше!
Когда вас вешать будут – вспомните, скажите,
Вот это каково – такая хватка?
А вы заметьте, сударь – ваши негодяи
Усвоили манеры, что лишат доверья:
Ух, разве вы ловцы сардин, спешите
По улицам, доход считая, уловляя в сеть?
Вон тот один – точь в точь Иуда, право!
Его лицо! Как, сударь? Извинитесь?
Господь, не в гневе я! Скажите псам цепным,
Пусть эту четверть флорина пропьют во здравье
За щедрый дом, что приютил меня
(И многих еще, парни! Еще многих!),
И все пойдет путем. Его лицо я дал бы –
Того, что на товарище повис у двери
С копьем и фонарем – тому рабу, что держит
Крестителя главу за волосы, одною
Рукой (как будто говорит – "Смотрите!"),
В другой оружие, еще от крови мокро!
Вам не пришлось ли взять с собою мел,
Иль уголь, или что? Тогда бы показал я!
Да, я художник, коль определите так.
Творенья брата Липпо, там и тут,
Вы знаете и цените? Отлично!
В глазах я вижу яркий, верный блеск!
Вам говорю – пришлись по сердцу сразу!
Присядем, все уложим должно, к члену член.
Пришла весна, ночь побудила толпы
По улицам гудеть и петь на карнавале,
А я был в клетке заперт три недели,
И для большого человека я писал святых
И вновь святых. Не мог писать всю ночь –
Уф! Выглянул в окно, ища прохлады.
Там шум был многих ног и малых ножек,
Звон лютни, смех и взрывы песен –

Цветок укроп –
Любовь гони, и станет жизнь как гроб!
Айвовый цвет –
Я Лизу прочь послал, и в жизни счастья нет!

Цветок тимьян… и дальше. Все кругом пошли.
Едва за угол завернули – будто свет луны
Запрыгал зайчиком – "хи-хи"; три стройные фигуры,
Взглянули лица вверх… Ох, сударь, плоть и кровь –
Вот из чего я сделан! На полоски
Завесы, покрывала, простыни,
Кровати всё убранство – в дюжину узлов:
Вот лестница! И так полез я вниз,
Карабкаясь кой-как, держась – и опустился,
Скорей за ними. Встретил там меня весельем
Святой Лаврентий, мой приятель, вскоре – [16]

Цветок розан –
Я весел, почему – о том не знаю сам!

И вот украдкою пустился я назад,
В кровать вернуться и поспать немного
Затем чтоб утром встать и вновь писать
Иеронима, как он ранит себя в грудь
Огромным круглым камнем, плоть смиряя,
И тут меня схватили вы. Все вижу, да!
Хотя глаза еще блестят, качаете главою –
Монах, в тонзуре – говорите – бес в ребро!
Явись здесь господин Козимо самолично –
Смолчали бы, конечно; но – монах!
Скажите – что я за скотина? Прямо, прямо!
Я был дитятей, когда мама померла,
Затем отец, и я на улице остался.
Я голодал, Бог знает как, год или два,
Ел корки дынь, объедки фиг, очистки, шелуху,
Оборванный и одинокий. Раз, в морозный день,
Когда желудок был пустым как ваша шляпа,
Ударил ветер, и я пополам сложился.
Лапачча, тетка старая, дала мне руку
(А был ее сожитель жадный малый)
И повела вдоль стен и по мосту,
Прямой дорогою к монастырю. Шесть слов,
Пока стоял я, первый хлеб жуя за месяц…
"Так, мальчик, ты намерен, – мне сказал почтенный
И толстый брат, – покинуть жалкий мир?
Ты объяви!"… "Хлеб каждый день?" – я думал,
"Готов на все!" Так сразу стал монахом;
Отверг я мир, его гордыню, алчность,
Дворы, именья, лавки, банки, виллы,
Весь мусор, Медичи которому, как бесу,
Сердца отдали – в девять лет отверг.
Да, сударь, обнаружил вскоре я,
Что это меньше чем ничто – набить желудок,
И ряса теплая, обвитая веревкой,
И сладкое безделье каждый день!
"Посмотрим, на что послухи годятся" – я подумал.
Но, сознаюсь, не одолел я путь.
Вот суета! Пытались книгами меня завлечь –
Господь, латынь вдолбить пытались понапрасну!

Цвет маков – пламя,
Латынь всю перепутал, любо только "AMO"! [17]
Но знаете, когда на улице поголодаешь

Лет восемь – такова судьба моя –
Прохожих лица наблюдая – кто метнет
Полуобъеденную гроздь, предмет желанья,
А кто ругнется и пребольно пнет;
Какой учтивый, добрый господин
Держа свечу в причастный славный день,
Мигнет и разрешит подставить плошку,
Ловя горячий воск, потом опять продать,
А кто охрану призовет, желая высечь…
О чем я? – да, какой пес злой, какой позволит
Взять кость одну из кучи в подворотне –
Ну так душа и чувства в том отменно остры,
Он знает суть вещей, и еще боле
Уроки ценные у голода берет и у нужды.
Таких историй знаю много, вы поверьте,
Их, будет время, рассказать могу…
Людей я лица рисовал в своих тетрадях,
Царапал на краях антифональных нот[18],
К значкам приделывал я ручки, ножки,
Давал глаза, носы и щеки До и Фа,
Творил рисунком целые миры
В щелях меж слов, глаголов и причастий,
На двери, на полу, на стенах. Иноки сердились.
"Нет! – настоятель им – Изгнать, вы говорите?
Не мудро. Жаворонок нам достался, не ворона.
Что, если в нем талант дарован нам,
Как кармелитам, как камальдолезам[19],
И Богомольным братьям – изукрасить церковь,
Такой ей дать фасад, как подобает!"
Вот так он мне позволил малевать.
Хвала! Так голова была полна, а стены голы,
Что не бывало облегчения такого в свете!
Сначала, все сорта монахов, белых, черных,
Нарисовал, худых и толстых; а потом и прихожан –
От старых кумушек, на исповедь спешащих,
До скорченного парня у алтарных врат –
В крови убийства, тот укрылся в церкви,
И дети вкруг него собрались, содрогаясь
В восторге – частью от небритой бороды,
А частью – видя сына жертвы гнев бессильный:
Одна рука в кулак пред злыднем сжата,
Другой он крестится, взирая на Христа
(Чей лик печальный на кресте лишь это видит –
Страданья, страсти тысячу уж лет);
Тут дева бедная, накинув фартук на главу,
(Горящий взор пронзает ткань) подходит к ним
На цыпочках, и что-то говорит, бросает хлеб,
Сережек своих пару и цветов корзину
(С бурчаньем скот хватает), молится и исчезает.
Так сделал я, воззвал: "Просящий получает!
Смотрите, все готово!"; лестницу сложил
И показал раскрашенный кусок стены.
Монахи кругом стали, и хвалили громко,
Не зная, что смотреть вначале, что потом,
Натуры неученые: "Вот это человек!
Смотрите на мальчишку, что собаку гладит!
А девушка – точь в точь племянница Приора,
Что лечит его астму; это жизнь живая!"
Но тут сгорел триумф мой, как солома:
Начальные пришли, чтоб оценить труды.
У настоятеля и старцев вытянулись лица,
Приказ был отдан – прекратить работу. "Как?!
Он вышел за предел приличий, милуй Бог!
Глаза, тела и члены как живые,
Их много, как горошин; дьявольский соблазн!
Твое заданье – не прельщать людей красою,
Хвалить непрочный глиняный сосуд,
Но ввысь поднять, презрев сей бренный мир,
Забыть заставить о существованье плоти!
Твоя работа – души рисовать людские:
Душа – она огонь…иль дым? О нет, о нет…
Она что пар, завернутый в пеленку, как дите
(Такою изо рта исходит у умерших).
Нет, это… ну, что говорить, душа – это душа!
Вот Джотто, у него Святые молят Бога,
К тому нас призывая – почему не делать так же?
Зачем изгнал ты мысли о молитве
Цветеньем красок, линий, непонятно чем?!
Рисуй нам душу, о руках – ногах забыв!
Стереть все это. Попытайся снова.
Ох, эта юница с огромной грудью…
Совсем племянница моя… Иродиада, я хотел сказать,
Поет и пляшет, получив главу святую!
Убрать все это!" Разве в сём есть смысл, спрошу?
Чудесный способ душу рисовать – изображая тело
Уродливым, чтоб взгляд не задержался, а пошел
Подальше, отвращаясь. Сделать желтым снег,
А то, что желто – сделать просто черным,
Так смысл яснее выявлен (как будто),
Когда все значит не себя и видом страшно.
Зачем я не могу ногам придать движенье,
Чтоб левая и правая двойной свершили шаг,
И плоть красивой сделать, достоверной душу,
В порядке обе сути? Милое лицо возьмем,
Племянницу Приора… ох, угодники! Столь чудно,
Что не понять – надежда в нем иль страх,
Печаль иль радость? Разве красота не в этом?
Представим – ей нарисовал глаза, огромны и глубоки,
Так почему мне не добавить жизни в плоть,
Затем прибавить душу – все втройне возвысив?
А скажем, вот бездушная краса –
(Такой не видел – но положим так):
Возьмите красоту и ничего иного –
Уже вещь лучшая из всех, что создал Бог!
Отлично; а найти потерянную душу
Сумеете в себе, когда восславите Творца.
"Стереть!" Вот вам и жизнь моя, вся вкратце,
И так идет она до дня сего.
Я стал мужчиной, точно, и оковы скинул:
Не надо было брать ребенка, восьми лет,
И заставлять отречься от лобзаний!
Хозяин сам себе, рисую по желанью,
Рад друга завести, заметьте, в этом Доме!
О Боже, там колец цепочка по фасаду –
Все нужны лишь затем, чтоб закреплять
Знамена, или привязать коней! Вот чудо!
…Ученья годы помню, темный, мрачный взор,
Все смотрит, за плечом маячит – как рисую,
Все головой качает: "Вот конец искусства!
Ты не из праведных, великих мастеров:
Брат Анджелико – посмотри, вот гений!
Лоренцо инок – вот кто взглядов не менял!
Плоть возлюбив, вовек не станешь третьим!"

Цветок сосны –
Держись путей деви… ой, привычных, а мне новые даны!

Не третий я – поймите, Бога ради!
Считаете, они всех ближе к сути,
С латынью старой? Ну, сцепил я зубы,
И ярость подавил; сжав губы, рисовал
На радость им – но только не всегда:
Ведь, правду говоря, не может жизнь идти
Без перемен – застанет вечер теплый
Меня: какой-то крик, и смех, дела мирские

Цветок орех –
По своему живи, лишь смерть одна на всех!

Душа перевернется, чашки прочь летят,
Ведь мир и жизнь не выдать нам за сон,
И я творю безумства, просто из презренья,
Валяю дурака (вот вы меня поймали!)
От ярости! Так мельничная лошадь,
Травы не видя десять лет, стучит копытом,
Хоть мельник и не учит лицемерно –
Мол, на солому лишь трава годится.
Что людям нужно? Любят сено иль траву?
Способны или нет? Вот этого хочу я –
Раз навсегда решить! Ну а сейчас
Так много лжи, что вред себе наносим:
Не любим то, что втайне сильно любим,
А любим по приказу или клятве,
Хоть отвращенье в сердце ощущаем.
Что до меня – то говорю, чему научен:
Там вижу Бога я и Райский Сад,
Где добрая жена; я выучил урок
О ценности, значительности плоти,
И за минуту разучиться не могу.

Вы поняли: скотина я. Не спорю.
Но посмотрите – так же ясно вижу,
Как свет блестящей утренней звезды –
Что скоро приключится. Есть у нас юнец,
Пришедший в монастырь недавно – изучает,
Что сделал я, прилежно, ничего не упуская;
Звать его Гвиди – и монахи не в указ – [20]
"Простец неловкий" его дразнят – не в обиду –
Возьмет мой труд, уменье – и улучшит!
Надеюсь прочно – пусть и не дожить мне –
Но знаю, что грядет. Судите сами!
Не много знаете в латыни, мне подобно,
Однако, мне близки: вы повидали мир,
Его красу, и чудеса, и славу,
Вещей обличье, цвет, оттенки, формы,
Все перемены – Бог творит все это!
Зачем? Хвалить готовы вы, иль нет,
Его за града ясный лик, изгибы рек,
За горы вкруг и чистоту небес высоких,
Особенно же за мужчин, детей и женщин,
Которым все оправой? Для чего все это!?
Чтобы уйти позорно? Или пребывать,
К восторгу нашему? К последнему склонились!
Так почему от слов не перейти к работе,
Запечатлеть как есть, и будь что будет?
Се божий труд – рисуй! Один здесь грех –
Позволить правде ускользнуть. Не говорите: "Он
Окончил всё, завершена природа,
Решишься повторить (чего не сможешь) –
Дурное дело совершишь; гони её долой!"
Вы не заметили? Вот наше свойство – ценим
То, что воссоздано, хотя мы сотню раз
Вокруг видали вещи, но не замечали;
Все нарисованным становится ценнее,
Пусть суть не изменилась. Для того искусство:
Велел нам Бог друг другу помогать,
Давая ум взаймы. Ну, помните ли вы
Урода своего лицо? Кусок угля,
И вы запомните его, клянусь! Насколько лучше,
Когда Возвышенное отражу так же правдиво!
Но это значить – захватить Приора место,
И Бога перед всеми толковать! Ой! Ой!
Бешусь, как думаю, сколь много дел у человека
И как близка могила! Мир ни черное пятно,
Ни белое; он смысла полон, и благого смысла!
Найти значенье – для меня важней воды и хлеба.
"Да, но к молитве ты не побуждаешь! –
Пеняет настоятель. – Здесь значенье ясно,
Но для толпы не подойдет – ей нужны мессы.
А помнишь ли о Пятнице Великой?" Слушай:
Для этого искусство не потребно. Череп, кости,
Две перекрещенные палки или, лучше,
Тот колокол, что бьет часы, вам подойдет.
Трудился над Св.Амвросием полгода,
В изящном стиле фрески создал в Прато: [21]
"Как смотрится, когда убрал леса? –
Спросил у брата. "Чрезвычайно! – говорит,
Теперь не только физии рабов,
Священника вертящих над кострами резво, [22]
Но всё скребет нам душу и смиряет;
Народец богомольный сможет облегчить себя,
Творя молитвы здесь, когда во гневе:
Внушает страх вид адских дров внизу!
Теперь ты новой ожидай работы,
Да вырастут усердье, вера среди черни,
Твои картины этому на пользу!" Смерть глупцам!

О нет – пустое слово не берите к сердцу,
Монашком сказанное в гневе. Видит Бог –
Вкушая щедрый воздух ночи, неготовый
Получит головы круженье, как от кьянти!
О, Церковь знает! На меня не злитесь!
Всего лишь нищий я монах в отлучке,
Ищу для оправдания пристойных слов.
Послушайте, как исхитрюсь я извиниться.
Подумалось – вот нарисую что-то
Для вас! Полгода дайте, а потом узрите нечто
В Св. Амброзии! Храни Господь монашек!
Моей работы ждут они. Изображу я [23]
В средине Бога, Богородицу с ребенком,
Вокруг кусты – цветы всех ангельских чинов,
Лилеи, белые одежды, лики светлы, будто
Пред вами грудами лежат ириса корни,
Какие женщины приносят в церковь летом.
Поставлю, разумеется, святого иль двух:
Св.Иоанна – он спасает флорентийцев,
Амброзия, что на листе чернилами запишет
Друзей монастыря, даруя им век долгий,
Иова должен поместить я, без сомненья,
Он ведал времена ХУДЫЕ (право слово,
ХУДОЖНИКАМ его терпенье бы! Когда все эти
В молитвенном восторге утвердятся, из угла
Появится, для них совсем нежданно,
Как некто – с темной лестницы на яркий свет,
К беседе, пенью – кто иной, как Липпо? Я –
Сраженный, удивленный – просто человек,
Согнувшийся – что видит он, что слышит?!
Я, что монахом стал по случаю, ошибке,
В потертой рясе, опоясанный веревкой,
Я, пред высокими и чистыми, дрожу:
Где норка, чтоб вбежать, где угол, чтоб забиться?
И тут выходит ангелица из святых рядов
Вперед, подъемля длани: "Не спеши!"
К Небесным адресуясь, говорит: "Смотрите,
Он все задумал и нарисовал, пусть он
И не такой, как мы! А смог бы Иоанн
Такое сотворить своей верблюжьей кистью?
За то явились мы ко брату Липпо –
Iste perfecit opus![24] И смеются все –
Я, скромный, в стороне, с лицом горящим,
Под сенью сотен крыл – раскинуты они,
Как будто бы одежды тех, кто веселится,
Играя в… "жмурки" – двери все закрыты,
Вдруг неожиданно в разгар забав
Влетает муж сердитый! Прочь я убегаю,
На безопасную скамейку позади, но руку
Не отпускаю нежной той, что за меня вступилась
В опасный миг, племянницы Приора… нет,
Хотел сказать – святой Люции. Так
Все удалось мне, а для церкви сделал
Хорошую картину. Возвращайтесь чрез полгода!
Мне дайте, руку, сударь, попрощаемся; не надо
Огней! Найду я путь назад, пока спокойно всё,
Не беспокойтесь. Наступает утро. Ух!