Станислав Куняев - Стихи

На каком языке говорят лилипуты?
На каком этот странный народ говорит,
и о чем по ночам затевают дисп ’ уты?
А квартира, а мебель — каков габарит?
Лилипутского, видимо, нет языка.
Мы бы, иначе, слышали о лилипутском.
В Костроме говорят, вероятно, на pyccкoм,
а в Париже, естественно, что на
французском
Словом, нету у них своего языка.
И, как видимо, нету особых идей.
Голосуют, как все. Платят разные взносы.
Задают на политсеминарах вопросы.
Словом, все совершается, как у людей.
Но беда на гастролях:
свернется в калачик
человечек, и вдруг подступает тоска
в коммунальной гостинице,
на железной кровати…
На кровати, которая так велика!

Сколько их на земле — незаметных,
неказистых и неокрыленных,
невеликих,
посредственных смертных,
неприглядных, банально влюбленных!
Хорошо, что в Москве и Калуге,
в Сан-Франциско и Нью-Орлеане
ходят средние американцы
и простые советские люди —
по дорогам и по тротуарам,
тратят время без умысла — даром.
Вы представьте: такое творится,
что кругом — лишь таланты, провидцы.
Уповают.
Гадают.
Пророчат.
Открывают.
Провидят.
Бормочут —
машинально.
Едят — апатично.
Исподлобья глядят — фанатично.
Бродят, не узнавая друг друга…
Вот была бы забавная штука!

Чего ты хлопочешь, историк,
зачем ты ночами не спишь,
какие копаешь истоки,
в каких ты архивах корпишь?
Возьми-ка перо да бумагу,
талмуды свои отложи,
взбодрись, собери всю отвагу,
талантливость всю покажи —
от века по камушкам к веку
ползи, вычисляя число,
во что обошлись человеку
и несправедливость, и зло.
Но это не все. Сделай милость,
яви вдохновенье и страсть,
подумай, во что справедливость
и правда земле обошлась.
Подсчитывай честно и строго.
До смерти закончить сумей.
Возьми два числа, два итога
геройства, позора, скорбей.
Из большего меньшее вычти,
колонку нулей промокни.
Ладони вспотевшие вытри.
Конец. Отдышись. Отдохни.
Взгляни на последний остаток.
Всю жизнь ты убил на него.
Возьми драгоценный осадок —
чего? Неизвестно чего.
Исполнил ты все, что велелось.
Почетна работа твоя.
Но что с этой разницей делать,
не знаем ни ты и ни я.

Старик, суетясь, достает
лохматую грязную справку
(а справка похожа на тряпку)
и бережно мне подает.
Смотрю на печать полковую,
читаю, а справка гласит:
«Солдат,
партизан,
инвалид…
Был ранен в бою под Уфою…
Почти что полвека назад…
В борьбе за народное дело…»
Вот вырезки старых газет,
бумага давно пожелтела.
В тридцатые годы писал.
В Москве за него хлопотали.
Он книгу чуть-чуть не издал,
не вовремя оклеветали.
А я все читаю.
Молчу.
Он просит стихи напечатать.
Он просит его не печалить.
А я все молчу и молчу.
Стихи о гражданской войне.
Есть также поэма о мире.
Потом говорит о жене.
Потом говорит о квартире.
Есть басня «Барсук, старый плут» —
о местном хапуге — завмаге…
Потом он молчит пять минут.
Потом собирает бумаги.
Сует их обратно в портфель.
Он держит их в школьном портфеле.
Застегивает шинель.
Идет в направлении двери.
А я только слушал его.
А я не сказал ничего.
А он и не ждал ничего.

На Красной площади стоит
почетный караул.
Над Трубной площадью висит
испарина и гул.
Разлив тяжелых мутных вод —
народная река…
Как рыбы нерестовый ход,
как средние века.
Военные грузовики.
Солдаты…
Крики…
Ночь…
Кто под ногами? — Помоги!
Да нет…
Уж не помочь…
Ах, ты в Историю попал —
тебя волна несет?
Ты устоял, ты не упал —
тебе еще везет!
Тебя не просто раскроить —
ты — мускулы и злость.
Толпе не просто раздавить
твою грудную кость.
Ворота хрустнули… Скорей —
под крышу!
На карниз!..
Все как во времена царей,
во времена гробниц…

О эпидемия игры,
с которой совладать нет силы,
о домино, во все дворы
занесены твои бациллы!
Сидят приверженцы твои,
гудят бульвары,
стонут скверы —
идут великие бои,
сражаются пенсионеры.
Замах — и видишь кузнеца.
Удар — и узнаешь рубаку.
Забито! Рыба! Два конца!
Аж взмокла на плечах рубаха.
Без перерыва на обед.
Два-два! — Как вдохновенны лица.
Пять-пять! — Служили много лет.
Шесть-шесть! — Пора повеселиться.
Гремят костями домино.
Кино? — По горло надоело.
Газеты? — Читаны давно.
Вот домино — другое дело.

Я предаю своих учителей,
пророков из другого поколенья.
Довольно, я устал от поклоненья,
я недоволен робостью своей.
Нет, я их не желаю огорчать,
я не хочу, чтобы они старели,
спивались, разрушались и седели
и забывали истины вещать.
Спасибо им за каждый их урок,
спасибо за нелегкую науку,
спасибо им за каждый их упрек,
за похвалу,
но все пойдет не впрок,
когда на них не подниму я руку.
Но как мне этот узел развязать?
Я знаю наизусть их изреченья!
Неужто я обязан отрицать
их ради своего вероученья?
Молчу и не даюсь судьбе своей.
Стараюсь быть послушней и прилежней.
Молчу. Но тем верней и неизбежней
я предаю своих учителей.

Изжил себя эпистолярный жанр.
Пропало это древнее искусство.
А было где излить сердечный жар,
продемонстрировать изящность вкуса.
Нет базы для высокопарных слов.
Уже давно демократична фраза,
давно подведена другая база,
и этим недоволен только сноб.
Под Новый год бегут по проводам,
презрев температурные ненастья,
мильон стереотипных телеграмм:
«здоровья»
тчк
«успехов».
«счастья».
Что ж, были свечи. После — керосин.
Почти что не нужны электроплитки.
Попробовал бы нынче Карамзин
излить себя в коротенькой открытке!
Что Карамзин, когда великий Блок,
согласно очень странному закону,
как пишут современники, не мог
освоить разговор по телефону.
Забыв, что здесь совсем другой контакт,
он в трубку говорил, как проповедник.
Потом молчал. Все выглядело так,
как будто где-то рядом собеседник.
Здесь за столом он только что сидел,
привстал к окну, готовый слушать
снова…
«Да-да»,
«Конечно»,
«Нет» — такого слога
великий Блок освоить не сумел.

Собаку переехала полуторка.
Собака терпеливо умирала.
Играли дети. Люди шли по улице.
Шли мимо, а собака умирала.
Я взял полураздавленного пса.
Я удивился на жестокость эту,
с проезжей части оттащил к кювету,
где пёс скончался через полчаса.

Я прибыл в этот городок вчера.
Гремели поезда. Мели метели.
Здесь рано наступали вечера.
Здесь на столбах плафоны не горели.
Здесь рано наступали вечера…
Заигранно, как старая пластинка,
скрипели ставни, пели флюгера,
в помойках возле каждого двора
хрипели доморощенные динго.
Им объявили смертную борьбу —
придумали отстрелы и облавы.
Здесь дети часто слышали стрельбу
и знали, что она не для забавы,
что будет безопаснее играть,
ходить из школы, ездить на салазках…
Естественно, кто думал о собаках,
когда им приходилось умирать?!
Я выглядел изрядным чудаком
на местном фоне всей охоты псовой.
Простительно. Я человек был новый,
поскольку не был с городом знаком
и с этой жизнью, зимней и суровой.