свободы просит.
И тридевять земель остались позади,
А впереди лишь кочки на болоте.
Никто из этих мест живым не уходил,
А мёртвые подавно не уходят.
И кости их гниют в проклятой стороне,
Которой нет на карте и в помине.
Нашли они приют в забвенной старине,
И время не коснётся их отныне.
И добрый богатырь сюда не добредёт,
Не сдюжит конь, подковы обломает.
А если добредёт, то что он там найдёт?
Лишь то, чего на свете не бывает…
Там в доме на горе живут спокон веков
Погибель вместе с горем бедою.
И этот дом закрыт на сто больших замков
И рвом опутан с мёртвою водою.
И не дойдёт туда никто и никогда,
Но до сих пор мы так и не узнали,
Что если далеко и горе, и беда,
То почему они всё время с нами?
Ария Понтия Пилата
Как хочется однажды вымыть руки.
Но жизнь сурова, жизнь желанья мнёт.
Мне снятся сны: несут мне мыло внуки,
Жена мне полотенце подаёт…
… Но тает сон и годы мчатся рысью,
Несётся жизнь в водовороте дней.
Я знаю, виноват я перед жизнью
И мне не оправдаться перед ней.
Ужасно думать о своей кончине,
Не потому что всё прервётся вдруг.
Тревожно мне, но по другой причине:
Ужель так и не вымою я рук?
Одно лишь утешает. Погребенье.
На одре смертном вымоют всего…
И тут оно придёт, моё мгновенье,
Но жаль, не испытаю я его.
Баллада о пропащей совести
Засмущалась она, улыбнулась и отвернулась.
Что такого сказал я — не помню теперь, хоть убей…
Но ушла, попрощалась и больше уже не вернулась.
Говорили ведь мне, что мы быстро расстанемся с ней.
Нет на свете печальней, чем эта весёлая повесть.
Закрутился сюжет, завернулся в тугую спираль…
То ушла не жена, не подруга, не тёща, а совесть.
Ну, ушла, так ушла. Сам не гнал, потому и не жаль.
Стал я жить-поживать, да добро наживать аккуратно,
Не жалеть о пропащей себе дал суровый обет.
Погуляет, небось, поскулит да вернётся обратно,
Убедится сама, что надёжней хозяина нет.
Стал я жить-поживать, только зависть тревожит и гложет:
Рядом люди как люди — у каждого совесть своя,
Каждый делает с ней, со своей, всё, что хочет и может,
Но тайком от меня, потому что бессовестный я…
Ну, а я в будуарах теперь появляюсь без стука,
Где пристойность с пороком в объятьях укрылись от глаз,
Где неправда и правда любовно ласкают друг друга,
Где храпит добродетель без грима и прочих прикрас.
И недавно у них захотел я узнать хоть немного
Не о том, что за дети плодятся от правды и лжи…
Мне бы только понять, почему же их всех у порога
Совесть смирная ждёт и от них никуда не бежит?
Почему же моя мне насквозь мою душу проела?
Просыпалась чуть свет и моталась за мною как тень,
Уставала она, отставала и сильно болела
На бегу, на ходу, каждый миг, каждый час, каждый день…
И робел я, когда называл кто-то белое чёрным,
Я глаза опускал, если били меня по щеке…
Было совестно мне, что родился на свет обречённым
Я держать журавля, а не только синицу в руке.
Кто-то сильный и злой моей бешеной совестью правил.
И творил я такое порой, что ни в сказке сказать…
Превратился я с ней в исключенье смешное из правил,
Потому что не мог никогда ей ни в чём отказать.
Я такое творил, вызывая вокруг изумленье:
Что ни слово, то правда, и правда, и только она…
И горели внизу подо мной, как сухие поленья,
И сжигали меня золотые мои времена…
Хорошо, что ушла. Без неё мне не совестно выйти
На трибуну, на площадь, туда, где побольше людей.
Расскажите, родимые, что вы с собою творите
Вдалеке от плакатов, трибун, и от площадей?!
*****
Вот часы на стене отстучали минуты да годы,
Походил я с мечом, только сам и погиб от меча…
И спасает меня от любой перемены погоды
Мой надёжный приют — белый саван с чужого плеча…
Камни на пути
Ох, не знаю, ребята, куда мы идем.
Мокнем все в одиночку под общим дождём.
Сохнем — каждый отдельно развесив бельё.
Не дай бог второпях нацепить не своё…
Каждый сам в свои сани себя запряжет,
Сам их тянет и сам вместо лошади ржет.
А в санях — всё своё по мешкам да кулькам,
И тепло на душе, и приятно рукам.
Все мы крест свой по разным дорогам несём,
Жен своих от
