Вот тут и пришло время высказать свою точку зрения. Настоящий моряк не может быть только техником, он должен быть непременно немножко романтиком. Если это не так, человек не останется долго на флоте. Он очень быстро покинет море…
Хлопнула калитка. Девушка в черном блестящем дождевике, похожая на стройного гномика, бежит по желтой песчаной дорожке. Вот она уже протягивает мне белый листок. Это Эльви, почтальон нашего поселка. Ей семнадцать лет.
— Тереихтутс[5], — приветствует меня Эльви и приседает. — Это вам…
Телеграмма. Я не люблю телеграмм и потому не спешу ее прочесть. Они всегда волнуют. Что в ней? Горе или радость?
Я беру из стоящей на столе вазы красную гвоздику, подаю девушке.
— А это вам. Вы будете красавицей, Эльви, — таинственно, как гадалка, говорю я. — Вас обязательно похитит какой-нибудь лихой капитан с большого морозильного траулера, и вы…
Но Эльви не понимает. Она еще плохо знает русский язык.
— Айта. Ятайга![6] — улыбается девушка и делает книксен. Так здесь принято. У калитки она садится на свой велосипед, на прощание машет рукой.
Я медленно разрываю бумажную ленточку, читаю:
«Прошу вас принять участие перегоне навигацию этого года. Рейс Черное море — Север. Согласие телеграфируйте. Выезд через две недели. Наянов».
Вот тебе и отдых вместе с женой, без забот, без судна и команды, без волнений! Пропадут прогулки по лесу, купание на пляже, вечерний чай на веранде и приятные беседы с друзьями, приехавшими из Ленинграда… Так мы мечтали с Лидочкой. Нет… Пойду на телеграф, поблагодарю и откажусь. Надо же, в самом деле, хоть одно лето побыть с женой…
Но ветер дальних странствий, как в юности, уже дует мне в лицо, я испытываю знакомое беспокойство, оно всегда охватывает меня перед уходом в плавание… Я срываюсь с кресла, бегу на почту. Хватаю голубоватый телеграфный бланк и, не колеблясь, пишу:
«Согласен».
Анатолий Землянский
ЛЕГЕНДЫ О ЧАЙКАХ
…А чайки в море не падают,
Тонким плачем звеня.
Чайки, свой рок почуяв,
Ждут грозового дня.
И, поднимаясь к тучам,
Молнию рвут крылом.
Пламени полмгновенья —
И чайка сгорает в нем.
Горсть золотого пепла
Ветер уносит вдаль.
В час тот еще сильнее
В криках чаек печаль.
И притихает море:
Пепел идет на дно…
Мало кому из смертных
Так умирать дано.
Чайки, простите, чайки.
Может, обижу вас, —
Только скажу: ту искру
Мне бы в последний час…
Раненая над морем
Чайка сказала чайке:
«Мне не видать уж суши,
И это больней, чем смерть».
«Правда? — В ответном крике
Слышалось удивленье. —
Я до сих пор считала,
Что море — наша любовь».
Раненая вздохнула:
«Многого мы не знаем,
Многое открываем
Только в последний миг.
Море — простор и штормы,
Скалы ж — гнездовья наши,
С них мы легко и звонко
В первый полет уходим.
Морем мы только сыты,
Скалы — рожденье наше:
К ним не вернуться — горе,
Худшая из смертей…»
Рухнула в волны чайка.
Море ее, как в саван,
В пену одело быстро
И затеряло в гребнях…
Долго живая чайка
К скалам родным летела.
О, никогда так, сильно
Их она не любила!..
Нет, не жалею я о том,
что жизнь мою хлестали волны,
что на корабль вбегал, как в дом,
что не искал дорог я ровных.
Что шел, как ходят корабли,
по курсам вымеренным, строгим,
и тверже не хотел земли,
чем палубы, летящей в ноги.
…Пусть рано мужество далось,
и отгоняю я усталость.
Я не боюсь седых волос —
мне седина в морях досталась!
Опал туман и стал росой.
Продрогли человек и птица.
И ходит океан босой
По мокрой палубе эсминца.
И там и тут его следы,
Заденет все, что б ни увидел:
В шпигаты он нагнал воды,
Забился холодком под китель,
На шлюпке завернул брезент,
Заставил боцмана по ходу
Пройтись до шлюпок буквой зет
И клясть вполголоса погоду, —
Но разглядел я на мысу
Маячный кубиковый домик,
И с пеленгатора росу
Согнали твердые ладони;
В два слова боцман уложил
Слова морской своей науки,
И новичок брезент на шлюпке
При нем оправил, как пришил.
И каждый к бою был готов
На выбранном для боя галсе,
И тот же океан ломался
У нас
на лопастях винтов!
Что утаил футляр тряпичный?
Мелодии каких разлук?
Пусть нам раскроет ключ скрипичный
сердечный скрип,
скрипичный звук.
Какие тайны Страдивари
в молчанье нотного крючка
припрятал в стареньком футляре
на взмахе тонкого смычка?
Вот инструмент у подбородка,
гриф, как весло, зажат в руке,
и скрипка,
легкая, как лодка,
плывет по вспененной реке.
Я вслушиваюсь, как акустик.
Река впадает в океан,
и музыкой ее до устья,
до верфей воздух осиян.
Казалось, море по колено.
Ушел последний пароход.
Но скрипка голосом Сирены
о том отчаянно поет,
что жизнь пресна без жизни личной
и без любимой быт суров
дел корабельных и скрипичных
равновеликих мастеров.
Вадим Чернов
ОРАНЖЕВЫЙ ДЕНЬ
Повесть
«Спустись-ка в море, — уговаривала меня акула, — и ты узнаешь, что такое реальность».
Г. У э л л с, Мистер Блетсуорси на острове Ромполь.Вначале этот день родился у берегов Аляски. Затем неяркое северное солнце встало над Камчаткой и осветило темно-зеленое Охотское море. Чуть позже наступило утро во Владивостоке, над бухтой Диомид и над заливом Америка. И лишь много часов спустя этот день начался в Белоруссии.
Разведывательный траулер «Аппаратчик» пришел на место поздней ночью и встал на якорь неподалеку от гигантского плавзавода, который светился сотнями огней. На нем еще не закончили работу. На его огромной палубе, освещенной прожекторами, были хорошо видны пять или шесть стропов с крабами и около них — парни в оранжевых робах из бригады подноски.
На борту «Аппаратчика» было высокое начальство — измученный долгим переходом и простуженный начальник крабофлота. А двое суток назад у него к тому же заболел зуб, и он проклинал все на свете. Он стоял на палубе траулера и, крепко схватившись руками за леера правого борта, не чаял, когда же попадет на плавзавод, где есть лазарет и зубной врач.
Море было тихое и непонятное во тьме, за низким бортом траулера журчала вода — это начинался прилив, и он медленно разворачивал суденышко по течению.
— Сейчас, Евгений Михайлович, поднимут команду резервного и спустят бот, вас заберут. Вы уж немного потерпите, — сказал начальнику крабофлота капитан «Аппаратчика», молодой и щеголеватый «морской волк».
То, что сейчас на плавзаводе поднимут матросов двенадцатого резервного мотобота и он, тарахтя маломощным двигателем, подойдет к борту траулера лишь с единственной целью — забрать начальника крабофлота, на секунду обрадовав Евгения Михайловича и наполнило его чувством благодарности ко всем, кто о нем позаботился и будет заботиться и избавит его от надоевшей боли. Но эта радость вспыхнула и тут же погасла. Евгений Михайлович подумал о матросах с резервного, которые, конечно, все сделают, но по дороге к траулеру будут осуждать его: не мог, мол, потерпеть до утра и не дал нам отдохнуть лишний час, самый сладкий час сна перед рассветом, перед началом нового трудного и длинного на путине рабочего дня. Подумал Евгений Михайлович и о зубном враче, которого тоже придется разбудить там, на плавзаводе, потому, что сказав «а», надо говорить и «б».
