Генрих Гейне - Лорелея (сборник)

Зовусь я принцессой Ильзой
И в Ильзенштейне живу;
Пойдем со мной в мой замок
К блаженству наяву.

Я лоб тебе омою
Прозрачною волной,
Ты боль свою забудешь,
Унылый друг больной.

В объятьях рук моих белых,
На белой груди моей
Ты будешь лежать и грезить
О сказках прошлых дней.

Обниму тебя, зацелую,
Как мной зацелован был
Мой император Генрих,
Что вечным сном почил.

Не встать из мертвых мертвым,
И только живые живут;
А я цветка прекрасней,
И сердце бьется – вот тут.

Вот тут смеется сердце,
Звенит дворец средь огней,
Танцуют с принцессами принцы,
Ликует толпа пажей.

Шуршат атласные шлейфы,
И шпоры звенят у ног,
И карлики бьют в литавры,
И свищут, и трубят в рог.

Усни, как спал мой Генрих,
В объятьях нежных рук;
Ему я прикрыла уши,
Когда грянул трубный звук.

На безлюдном морском берегу
Я сидел одинокий и думами грустно томимый;
Солнце склонялось всё ниже, бросая
Красные полосы света на воду;
И белые дальние волны,
Приливом гонимые,
Пенились, шумели, всё ближе и ближе.
Чудный, таинственный шум, и шепот, и свист,
И смех, и журчанье, и вздохи, и хохот,
И тихая, полная тайн, колыбельная песня…
Чудилось мне, что я слышу давно позабытые сказки,

Старые милые сказки,
Те, что когда-то ребенком
Слыхал от соседних детей,
Когда в летний вечер,
Мы, перед домом, на каменных сидя ступеньках,
К тихим рассказам склоняли
Детское чуткое сердце
И пытливые, умные глазки…
А взрослые девушки, в доме,
Подле душистых цветочных горшков
У окошек сидели,
И лица цветущие их
Смеялись, луной освещенные…

Беззвездна холодная ночь.
Море кипит, и над морем,
Ничком распластавшись, на брюхе лежит
Неуклюжею массою северный ветер.
И таинственным, старчески сдавленным голосом он,
Как разыгравшийся хмурый брюзга,
Болтает с пучиной,
Поверяя ей много безумных историй,
Великанские сказки с бесконечными их чудесами,
Седые норвежские сказки;
А в промежутках грохочет он с воем и смехом
Заклинанья из Эдды,
Изречения рун,
Мрачно суровые, волшебно могучие…
И белоглавые чада пучин
Высоко кидаются вверх и ликуют
В своем упоении диком.

Меж тем, по низкому берегу,
По песку, омоченному пеной кипящей,
Идет чужеземец, с душой
Еще более бурной, чем вихорь и волны.
Что он ни сделает шаг,
Взвиваются искры, ракушки хрустят.
Закутавшись в серый свой плащ,
Он быстро идет во мраке ночном,
Надежно свой путь к огоньку направляя,
Дрожащему тихой, приветною струйкой
Из одинокой рыбачьей лачужки.
Брат и отец уехали в море,
И одна-одинешенька дома осталась
Дочь рыбака.
Чудно прекрасная дочь рыбака,
У очага приютившись,
Внемлет она наводящему сладкие грезы
Жужжанью воды, закипающей в старом котле,
Бросает трескучего хворосту в пламя
И раздувает его.
И красный огонь, зазмеившись и вспыхнув,
Играет волшебно красиво
На милом, цветущем лице,
На нежных, белых плечах,
Стыдливо глядящих
Из-под грубой, серой рубашки,
И на хлопочущей маленькой ручке,
Поправляющей юбку
У стройного стана.

Вдруг дверь растворяется настежь,
И входит ночной чужеземец;
С ясной любовью покоятся взоры его
На девушке белой и стройной,
В страхе стоящей пред ним,
Подобно испуганной лилии.
Бросает он наземь свой плащ,
Смеется и так говорит:
«Видишь, дитя, я слово держу —
Являюсь; и вместе со мною приходит
Древнее время, когда вековечные боги
Сходили с небес к дочерям человеков
И дочерей человеков в объятья свои заключали,
Зачиная с ними могучие,
Скиптроносные царские роды
И героев, чудо вселенной.
Полно, однако ж, дитя, дивиться тебе
Божеству моему.
Свари мне, пожалуйста, чаю, да с ромом.
На дворе было холодно нынче,
А в стужу такую
Зябнем и мы, вековечные боги,
И легко наживаем божественный насморк
И кашель бессмертный».

Неистово буря бушует,
И бьет она волны,
И волны, вздымаясь и бешено пенясь,
Взлезают одна на другую, – и будто живые, гуляют
Белые горы воды.
Усталый кораблик
Взобраться всё хочет на них,
И вдруг, опрокинутый, мчится
В широко открытую черную бездну.

О, море!
Мать красоты, появившейся в пене,
Праматерь любви, надо мною ты сжалься!
Вьется уж, чуя добычу,
Белая чайка, как призрак зловещий,
Точит о мачту свой клюв
И, полная хищных желаний, летает над сердем
Славою дочери моря звучащим,
Сердцем, что внук твой, малютка-шалун прихотливо
Взял для забавы себе…

Напрасны моленья и стоны мои!
Мой зов замирает в бушующем голосе бури
И в шуме сердитого ветра;
Ревет он, и свищет, и воет, и стонет,
Как звуки в жилище безумных…
И внятно меж ними я слышу
Аккорды призывные арфы,
Тоскливое, дикое пенье,
Томящее душу и рвущее душу —
И я узнаю этот голос.

Далеко, на шотландском утесе,
Где серый и маленький замок,
Из ревущего моря выходит —
У окошка со сводом высоким
Больная, прекрасная дева стоит,
Нежна и бледна будто мрамор.
Поет и играет на арфе она…
Развевает ей длинные волосы ветер
И разносит он мрачную песню ее
По широкому, бурному морю.

А я лежал у борта корабля,
И, будто бы сквозь сон, смотрел
В зеркально чистую морскую воду…
Смотрел всё глубже, глубже —
И вот, на дне передо мной
Сперва, как сумраком подернуты туманным,
Потом ясней, в определенных красках,
И купола, и башни показались,
И наконец, как солнце, светлый, целый город
Древне-фламандский,
Жизнию кипящий.
Там, в черных мантиях, серьезные мужчины,
С брыжами белыми, почетными цепями,
Мечами длинными и лицами такими ж,
По площади, кишащей пестрым людом,
Шагают к ратуше с крыльцом высоким,
Где каменные статуи царей
Стоят настороже с мечом и скиптром.
Невдалеке, где тянутся рядами
Со стеклами блестящими дома,
И пирамидами острижены деревья,
Там, шелком шелестя, девицы ходят,
И целомудренно их розовые щечки
Одеты шапочкою черной
И пышными кудрями золотыми,
Из-под нее бегущими наружу.
В испанских платьях молодые франты
Рисуются и кланяются ловко;
Почтенные старушки,
В коричневых и старомодных платьях,
Неся в руках молитвенник и четки,
Спешат, ногами семеня,
К высокой церкви,
На звон колоколов
И звуки стройные органа.
Я сам охвачен тайным содроганьем…
Далекий звон домчался до меня…
Тоской глубокою и грустью бесконечной
Мое сдавилось сердце,
Еще не излечившееся сердце;
Мне чудится, что губы дорогие
Опять его целуют раны,
И точат кровь из них,
И капли красные, горячие, катятся
Струею медленной и долгой
На старый дом, стоящий там, внизу,
В подводном городе глубоком —
На старый дом с высокими стенами
Меланхолически пустынный,
Где только девушка у нижнего окна
Сидит, склонивши на руку головку,
Как бедное, забытое дитя —
И знаю я тебя,
Забытое и бедное дитя!

Так вот как глубоко, на дно морское,
Из детской прихоти ты скрылась от меня
И не могла уже оттуда выйти,
И меж чужими ты, чужая, всё сидела…
И так столетья шли…
А я меж тем с душой, печалью полной,
Искал тебя по всей земле,
И всё тебя искал,
Тебя, всегда любимую,
Тебя, давно потерянную
И снова обретенную.
Тебя нашел я, и смотрю опять
На милый образ твой,
На умные и верные глаза,
На милую улыбку…
Теперь с тобой я не расстанусь больше,
И на морское дно к тебе сойду
И кинусь я, раскрыв объятья,
К тебе на грудь…

Но вовремя как раз меня
Схватил за ногу капитан
И оттащил от борта,
И крикнул мне, сердито засмеявшись:
«Да что вы, помешались, доктор?»