Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Снова ты? Любимая, во сне ли
ты со мной, как много лет назад?
Золотые буквы на панели,—
это пишет о любви закат…

Мы идем, и грудь мою стеснило,
словно песней, шумною толпой…
Будто веет лебедь белокрылый
над тобой, над нежною тобой.

Нет, ты снишься лишь… Я только знаю
одиночество и боль тоски.
Тихий вечер, скорбно догорая,
заливает кровью ветряки.

За плетнями цокают копыта,
замирают глухо на мосту.
Сад шумит… Окно мое раскрыто…
Пахнут медом яблони в цвету.

Где-то в далях красное сверканье,
будто огоньки на тихом льду.
Сжав лицо холодными руками,
я гляжу, прислушиваясь, жду…

Показалось мне, что закачались
предо мною белых два крыла,
точно ты походкою печали
в белом платье вдалеке прошла.

Небо сеет звезды синим ситом,
дум о прошлом чуть журчит волна.
Сад шумит… Окно мое раскрыто,
и глядится в комнату луна…

Не буди ты, мой тополь, былого
в полумгле предрассветной земли.
Скоро в поле весеннее снова
позовут на простор журавли.

С чутким сердцем, тревожным и нежным,
к белым хаткам приеду, приду,
и от яблонь, цветущих, как прежде,
милым прошлым повеет в саду.

Я сердечные вспомню пожары,
как ходил на свидания к ней…
Под луною заплачет гитара
о любви невозвратной моей.

А в саду — георгины, горошек
и мечтаний несбыточных рой…
Был когда-то я стройный, хороший,
а теперь не такой, не такой.

Не воротятся юности грозы…
Только стены да камень кругом…
На вокзале кричат паровозы,
и трамваи звенят за окном.

Всё ищу я, смотрю, призываю…
Но былого не видно вдали.
Ой вы, яблони, яблони мая,
как хочу я, чтоб вы зацвели!..

Кукуруза шумит и желтеет,
к теплым странам летят журавли.
И курган одинокий синеет
в тьме осенней дали.

Журавлиные клинья над нами,
шумы смерти кругом…
И размеренно машет крылами
одинокий ветряк за селом.

Сквозь печаль силуэтов и линий,
где гиганты бурлят — города,
по вечерней и тихой долине
золотые бегут поезда.

Синь и синь над полями без края,
сердце вянет под осени зов.
Ночью мимо села пролетают
золотые огни поездов.

К поездам простираю ладони,
но цокочет дороги змея…
Может быть, в промелькнувшем вагоне
пролетает и доля моя.

Плачет ветер за окнами тонко…
Променял я столицу давно
на проклятый огонь самогонки
и на узкое в хате окно.

И куда мне идти, я не знаю,
в город я не вернусь никогда;
там контрасты меня раздирают,
здесь убогая душит среда.

Гляну в зеркало, кличу несмело,
чтобы юность вернулась назад.
Но уже и лицо подурнело,
и живой затуманился взгляд.

Но гудят телеграфные струны,
хохот в них и рыданье тревог…
Был когда-то я смелым и юным,
но теперь постарел, изнемог.

Там по городу льются колонны,
поднимается песня в зенит,
и украшенный стягом червонным
Совнарком нерушимо стоит…

Все готовы к боям непреклонно.
И мне кажется в светлом чаду,
будто я в этом громе колонном
восхищенно и гордо иду.

Не могу, не могу, не могу я, —
поскорее от грусти села.
Слишком красную розу люблю я,
что навеки в груди расцвела.

Как я хлопнул простуженной дверью,
только видели звезды одни.
Предо мною простор, и теперь мне
станционные светят огни.

Умирает печальное лето,
тишина и покорности миг…
Паровоз прокричал мне приветно,
я спешу на призывный тот крик.

Я стою над Донцом,
поджидаю зарю,
с невеселым лицом
я в былое смотрю.

Небо то же точь-в-точь
над молчанием хат.
Но уже мне невмочь
воротиться назад.

Всё как прежней порой:
рыбаки в челноках
и осинник сквозной
в предрассветных слезах.

Гей ты, доля моя,
хоть теперь объявись!
Всё мне кажется — я
тот осиновый лист…

Моих мыслей рои,
небеса в серебре,
даже слезы мои —
как роса на заре…

Льется песня — но чья?..
Над землею летит.
Что же доля моя
тридцать лет всё молчит?

Что ж! Бои — так бои.
Не впервой нам страдать.
Вытру слезы мои,
пойду долю искать.

Вон смеется опять,
красотою маня…
Стой, не то будешь знать,
как не слушать меня!

Стой, проклятая, стой,
молодая змея!
У меня конь степной —
это воля моя.

Уж не горестно мне,
жизнь на гроб не сменю,
а на этом коне
долю я догоню.

А чтоб знала свое,
не таилась в углу,
я ремнями ее
приторочу к седлу.

Чтоб не ныла в бою,
не боялась невзгод,
эту долю мою
я возьму на завод.

А чтоб лучше ей знать,
кто наш враг, всех лютей,—
будут хлопцы читать
политграмоту ей.

Черный ворон сидит на могиле,
где дорога бежит всё грустней…
Вот и яблоки с яблони сбили,
и картошку вывозят с полей.

Листья желтые, голые ветки,
синий воздух как будто продрог.
На капустниках гости нередки —
это дети грызут кочанок.

Там, где тополь и вербы над тыном, —
там к утру замерзает вода,
по холодным и грустным долинам
так печально гудят провода.

Тучи встанут над синею сенью,
дождь в полях золотых застучит,
хорошо будет ночью осенней
кукурузу румянить в печи.

Это было, было на Цейлоне,
там, где рощи радугой взошли.
Целовал мне узкие ладони
предводитель племени Аи.

Бережно груди моей касался
и рыдал от радости хмельной.
Но едва ко мне он наклонялся —
стрелы с ядом пели за спиной.

А когда по сходням от причала
я взошла… О море, о любовь!
Как ни призывала, ни кричала,
предводитель не пришел на зов.

Это было, было на Цейлоне,
там, где рощи радугой взошли.
Не целует мне уже ладони
предводитель племени Аи.

В тоске я, словно в паутине.
Не знаю, кто бы мог помочь.
Как потемнели очи синие
и на меня глядят, как ночь…

Молчу… За городом ночная
густеет мгла… Осенний путь…
Я виноват… прости, родная,
прости, забудь!

От пылающих в небе лучей
на окошках
вечерних
багровые светы.
Бросаю
в огонь сегодняшних дней
черные розы
души поэта.
Сердце,
тише стучи в виски,
удары
умерь тугие.
Черные
свертываются лепестки,
превращаются
в золотые.
Разгорается пламя
сильней,
лепестки, как листву, обрываю,
будто повесть о жизни своей
за страницей страницу читаю.
Жег недаром глаза мои дым,
бил в лицо мое ветер хлестко.
Вновь кажусь я себе молодым,
шестнадцатилетним подростком.
Звонок смех, я не знаю тоски,
и летят моих дум вереницы
в то село, где вдали ветряки
быстро крыльями машут, как птицы,
где прошло мое детство давно,
где пылят без асфальта дороги,
где глядит моя бабка в окно,
внука ждет не дождется в тревоге.
Сеть морщинок — след прожитых дней —
на лице ее добром и милом.
Сто два года исполнилось ей,
и подняться уже нету силы.
А за окнами тополь шуршит,
слышен гул отдаленный завода.
На лежанке бабуся лежит:
«Хоть бы весточку внучек по́дал!»
Разве мог о тебе я забыть?!
Но, родная,
припомни, как было!
Мне под вечер —
в отряд уходить,
ты меня пирожками кормила
и крестила меня,
чтоб не пал я в бою,
чтоб любая беда миновала,
и тайком на папаху мою
безутешные слезы роняла.
Ночь была от пожаров светла,
грохот выстрелов, горечь потери…
Крест, что ты мне в дорогу дала,
с шеи снял я, лишь вышел за двери.
Годы мчались метелью сердитой,
на полях не стихало, мело…
Растерзали б махновцы-бандиты,
если б я возвратился в село.
В первый раз нелегко расставаться,
путь лежал предо мной, каменист.
И решился тебе я признаться,
что давно уже коммунист.
И теперь, в этот вечер лучистый,
как не вспомнить тех слов дорогих:
«Знать, они молодцы, коммунисты,
если внучек остался у них!»
Ощутимее сердца удары,
губы горькой усмешкой свело…
Мало всё ж от своих гонораров
посылал я старушке в село.
Сквозь невольные светлые слезы
образ бабушки видится мне,
и смотрю я на черные розы,
что горят в невеселом огне.
Пусть горят — ничего б не осталось!
Так хочу я!
И с розами пусть
пропадают сомненье, усталость,
слов напрасных ненужная грусть!
Пусть ни злобы, ни грязи не будет,
и былое уйдет без следа.
Ведь нужны железные люди
величавой
эпохе
труда.
Все отдам свои силы народу,—
но клянусь я — не может так быть! —
что должны воспевать мы заводы
и о стареньких бабках забыть.
Тех, седых,
что, как вербы, унылы,
затаили
немую печаль,
тех, родных,
что до самой могилы
сердцем тянутся
в новую
даль.
Расплескались лучи золотые,
и в душе — песен радостных звень.
Лепестки черных роз в золотые
обращает
сегодняшний
день.