Ознакомительная версия.
Сведенборг
«Я не помню, какими словами…»
Я не помню, какими словами
Вы всё это нарисовали —
помню только рисунок сам:
пара острых и быстрых линий
по податливой тверди синей —
по взволнованным небесам.
Хоть потом ничего не сбывалось
так, как Вами нарисовалось,
но – земной Вам поклон за Ваш
танцевавший по райским кущам
и умевший быть страстно лгущим
милосерднейший карандаш.
«Он сильно вырос – и смущён…»
Он сильно вырос – и смущён,
что вдруг так близок к тем вещам,
которых прежде опасался:
что слева смысл, а справа Бог
с полуулыбкой на губах —
чуть горькой, как у Гюисманса.
Он стал спокоен и суров,
ему совсем не надо слов,
он научился обходиться
без колышков и без подпор —
одною музыкою сфер,
одной идеей триединства.
Он подустал, мой небосвод —
мизинчиком не шевельнёт
ради оваций, чести, денег…
А раньше столько было дел,
когда был небосвод младенец
и под кровать пешком ходил!
Вечернее размышление о величии природы
От обилья родов или видов, кишащих вокруг,
индивид, вроде Дарвина, попросту лезет на крюк:
он устал, он соскучился сердцем, покойнейший Дарвин,
от обилья родов или видов, кишащих вокруг.
От обилья родов или видов, и гадов – и всех,
друг на друге стоящих и верящих в быстрый успех
исторический, – Дарвин измучен, издёрган, надорван
от обилья родов или видов, и гадов, и всех.
Помнишь книжку, учебник… в котором приятный примат,
на глазах поднимаясь, потом оказался примят
колесом эволюции и превратился внезапно
в автомат без каких бы то ни было прежних примет?
Он был нов, и угрюм, и уже никому не смешон:
поднял палку с земли, поднял камень с земли – и пошёл,
и пошёл, и пошёл… в невозможно туманное завтра:
нов, угрюм и тяжёл, и уже никому не смешон.
Потому-то, мой ангел, примата простёртая длань
и наделала дряни – и вся эта, стало быть, дрянь
(уж не знаю зачем – эволюции, видимо, ради)
расплодилась по свету, пардон… куда только ни глянь.
Потому-то, мой ангел, две тысячи книг пропахав,
присягаю, что их не бывает – хороших стихов,
вообще не бывает нигде: не бывает в природе —
всё бывает, казалось бы… кроме хороших стихов.
«Две лошадиных силы духа…»
Две лошадиных силы духа
истрачено на фугу Баха —
отныне долго будет тихо,
не беспокойтесь обо мне,
и больше ничего извне
не предлагайте: хватит Баха,
мокры глаза, мокра рубаха,
и дождь со снегом по спине.
Я только что был на луне,
был на луне, на самом дне,
и весь промок, и был счастливым —
и больше сроду-веку не
пленюсь литературным словом!
Я просто стану в стороне
от всех моих любимых книг —
и вырву грешный мой язык,
не утруждая серафима, —
и буду помнить тот родник,
чей маховик пронёсся мимо.
I
Жаль, ничего-то я не нбжил —
словно бы и не был, и нй жил:
и ничего не зацепилось
за узкий да бедный мой берег,
не накопилось, не прибилось
незнакомой счастливой волною —
мимо проплыла предо мною
всякая малая малость,
всякая умелость и милость,
всякая доблесть и смелость.
Только и осталось, поглядите,
с чем я на свет появился
и что нам другие в колыбельку
кидают, покуда мы дети.
А уж что в колыбельку кидают,
с тем нам и маяться от руду —
помню, лежу в той колыбельке:
в каждой руке по мирозданью,
в каждом глазу по небосводу.
II
Жаль, объяснять я не умею,
я и понимать-то не умею,
я и говорить-то не умею,
а скажу – так что-нибудь сломаю:
ветку сломаю с цветами,
дудку сломаю золотую,
любую-то тихую прелесть,
любую-то Божью затею.
И живу я в сломанном мире,
и вокруг – одна невесёлость,
ничего пока не развалилось,
да сносилось уже и покосилось.
Я сижу на сломанной ветке,
играю на сломанной дудке,
собираю от людей подаянье:
один платит мёдом и акридой,
другой задушевною беседой,
а третий ничем не заплатит:
мимо пройдёт – не заметит.
III
Вот я думаю себе потихоньку:
как же мало от чего я завишу —
хоть и спрячусь в тёмную нишу,
а свет всё равно внутри сияет,
хоть уеду в дальние страны,
а сердце всё никак не утихнет
и на те же, на прежние струны
отзывается теми же словами,
хоть и брошу я душу на дороге,
на пустынной дороге у поля,
а она всё равно ко мне вернётся,
словно кошка – или шальная пуля.
И гадаю я днями и ночами,
отчего во мне такой порядок:
хоть и захочу перемениться,
а живу – перемены не чуя,
и поют во мне прежние птицы,
и растут во мне прежние деревья…
ну и ладно, и пусть, и на здоровье.
IV
У других есть весёлые песни,
не весёлые – а всё ж золотые…
впрочем, и мои – золотые,
да они и у всех золотые.
Хорошо, говорю – и повторяю:
у других есть драгоценные вещи,
разные памятные штучки —
в узелке, в шелкувом платочке,
тяжёлые кольца да перстни,
не тяжёлые, а всё ж дорогие…
впрочем, и мои – дорогие,
да они и у всех дорогие.
Хорошо, говорю – и повторяю:
у других есть и реки, и рощи —
и куда ни пойдёшь, везде отчизна
и везде небеса голубые.
А в моих небесах ходят тучи
и не слышно человеческой речи,
только Бог говорит, и то нечасто.
V
Вообще-то мы, сурки, не ручные,
вообще-то мы сами не отсюда:
наша пища – свободное пространство
да весёлые Божьи причуды,
и когда мы идём по магазинам,
покупаем только выси да веси
или вот… ничего не покупаем:
так, посмотрим – и уходим восвояси
к нашим норам да пустым разговорам.
Но когда одинокой шарманкой
нас поманит за собой, куда не знаю,
всегда престарелый шарманщик —
обманщик и судьбы переменщик, —
мы своё забываем хотенье,
забываем своё предначертанье
и идём за престарелой шарманкой
навеки растерявшейся тенью,
у которой больше нету свободы,
а одни только Божьи причуды.
«Потому что ведь… разницы никакой…»
Потому что ведь… разницы никакой —
то ли этой строкой, то ли той строкой
отчитаться за время, за место, за всё подряд!
А над чем ты бездельничал и о чём
разговаривал с музыкой по ночам —
никого это не касается, говорят.
Потому что ведь… эта и та строка —
обе сделаны из одного куска:
матерьял тот же самый, не надо смотреть вокруг!
Там – края разогнув, тут – загнув края:
это тело моё, это кровь моя,
это тело и кровь, что давно отбились от рук.
Потому что ведь… как ты ни причитай,
а не скажешь нб небе: прочитай,
это я – обо всём, что постиг и чего не постиг;
говорят, там один лишь бесплотный свет,
говорят, там ни тела, ни крови нет —
и, скорее всего, вообще не читают книг.
«Все проходившие мимо меня…»
Все проходившие мимо меня
были умнее и лучше меня —
кто-то монистами, значит, звеня,
кто-то монетами, значит, звеня:
уличный комик, бродячий танцор,
и алкоголик с разбитым лицом,
и побирушка с картузом в грязи,
и потаскушка с цветком на груди.
Произносивший тираду с коня
был и умнее, и лучше меня,
и Паганини, игравший с листа,
и оступившийся в реку с моста
юный влюблённый с подбитым крылом,
и полицейский с процветшим жезлом,
слепнущий странник в компании пса
и террорист на пути в небеса…
Кто обирал меня средь бела дня,
был и умнее, и лучше меня,
и убивавший меня много дней
тоже был лучше меня и умней.
«Тут нету ничего такого…»
Тут нету ничего такого —
такого… чтоб остановиться,
плениться ролью очевидца
и замереть на месте от
красот каких-нибудь, высот
каких-нибудь…
бывай, синица,
тут нету ничего такого —
скорее уж, наоборот:
и свет как свет, и свод как свод,
и род как род, и сброд как сброд,
и ожерелья, и оковы,
и нету ничего такого,
хоть днём и ночью хоровод
кружится, плачет взад-вперёд
бессмысленно и бестолково —
и крепко заведён завод,
и нету ничего такого,
и повторится слово в слово
за годом год…
бывай, синица,
зарница, бражница, блудница,
и пусть тебе не снится тот —
тот я как я, тот книжный крот, —
кто сам не спит, а только снится.
«Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать…»
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать:
благоприятно не всякое время, не всякое место.
Честный товар понимает, что честный эрзац
тоже проникнет однажды в святое семейство —
ибо в конце-то концов, ах, в конце-то концов
всё завершится каким-нибудь смехом паяца!
Будущность шлет нам пластмассовых – роту – бойцов,
всякое быть уступает дорогу казаться.
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать —
тут, понимаешь ли, вышла такая минута:
кисть пересохла, сломалось перо, затупился резец…
и навестившая нас престарелая смута
ходит по дому, суётся в шкафы и листает архив,
ищет чего-то, чего уже нет и в помине:
запах духов, заготовки рисунков, намётки стихов,
список соратников, прерванный на половине…
Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать,
не объяснить, почему оно не исчезает —
что непременно должно навсегда исчезать,
если поблизости нету хороших хозяев.
Видимо, дорог кому-нибудь весь этот хлам,
весь этот ужас, застывший пластмассовой лавой.
Видимо, жизнь получается крепче, чем нам
кажется… – и неразборчивей, неприхотливей.
«Из крайности в крайность…»
Ознакомительная версия.
