Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Ни за беседой, ни за скудною трапйзой,
ни по дороге в одинокую кровать
румяный критик мой, насмешник толстопузый,
всё не является – меня критиковать.
Раскисли кисти, и давно не мыты кости,
и дремлют бури, и в столе растёт бурьян,
и ряска тонкая дрожит в бокале асти,
и страсть состарилась, и опыт сильно пьян,
и рифмы кончились, и ритм даёт усадку…
но порох есть ещё, ещё не вышел срок!
Спросите хоть кого: хоть Бога, хоть соседку —
она ко мне порой внимательней, чем Бог,
и только кажется надутой и жеманной,
но дело знает и живёт отнюдь не зря,
и чует, как – всё шаловливей, всё румяней,
всё толстопузей – надо мной встаёт заря.

Здесь ещё никогда не бывало такого обильного снега.
А он падает, падает, падает – и удивляет,
и уже в государстве ни соли, ни дров, ни угля нет —
только снег и Санкт-Йоргена шпиль, как вершина ковчега.

И уже в государстве ни праздников нету – ни будней,
ни богатых – ни бедных, ни новых законов – ни прежних,
ни больных – ни здоровых, ни здравых суждений – ни бредней,
ничего уже нет, никого: ни датчан, ни приезжих.

Только снег и Санкт-Йоргена шпиль… – и чего мы ругались,
сутились, ершились, пытались понять все понятья!
Правда, кто же мог знать, что погоды уже надвигались
и что снег и Санкт-Йоргена шпиль только и сохранятся?

Помолись, святой Йорген, за нас наверху, объясни там
кому следует: жили ужасно, но зла не хотели —
и однажды бы всё удалось и пошло как по нотам,
если б только не эти метели…

А вот здесь – совершенно прекрасно, прекрасно и точно!
Жизнь отдал бы за то и за это, но… нет, не отдам,
а пойду по следам: как они там бегут быстротечно
по просёлочным всяким дорогам и по городам,
как они там бегут быстротечно – и нет им порядка,
нет ума им и нет ничего им, ни здесь, ни вокруг —
разве только тетрадка в линейку… да тёмного предка,
полоумного предка оглядка на что бы – на звук.

Жизнь отдал бы, вторую отдал бы… да только не стану —
а пойду погляжу, как у них там, у предков, дела:
где писали ещё по линейкам, по нотному стану,
нотный стан расшибая о гусли и колокола
и теряя бессмертную душу и смертное тело
на пути в никуда – за капризной музыкой летя,
и дитя перезрелое старческим голосом пело
и потом навсегда умирало, и было дитя.

Жизнь отдал бы – вторую и третью… и сколько их есть там,
в этой новой игре, где как часто костьми ни ложись,
а возникнет окошко – с таким долгожданным известьем,
что даётся тебе, бедолага, ещё одна жизнь!
Значит, что же… гуляй, а как выспишься после попойки —
будешь снова умён, и счастлив, и судьбы фаворит.
Всё прекрасно – жаль только, что музыки нет ни копейки,
в остальном же – прекрасно, божественно, что говорить!

Ты послушай, что скажу, а скажу я:
есть такие воронки речевые,
это ритма предначального воронки,
куда предков всех подряд затянуло —
в эти самые, значит, воронки,
в силлабические, значит, пучины…
попадёшь туда – и будешь кружиться
день за днём вместе с мёртвой водою,
никогда уж на поверхность не выйдешь,
а закружишься, закрутишься насмерть,
ни отца, ни мать позвать не успеешь,
ни святую Богородицу вспомнить —
только будешь суетиться словами —
полоумными… сначала по краю,
а потом всё по стенке, по стенке —
нескончаемой стенке воронки,
задыхаясь торопливым дыханьем,
самого себя стремясь обогнати,
только нет в силлабической пучине
победителей и нет побеждённых,
ни венца нету там, ни веночка,
но одно лишь сплошное зиянье —
как в классическом «и у Иоанна»:
пропадание всяческой опоры,
драгоценной земли исчезновенье
да захлёстыванье шёлковой петли…
вот и я уже, видишь, закружился,
вот и я уж больше не различаю
ни ударных слогов, ни безударных,
ни бездарных и ни даровитых,
вот и я уж скольжу в неизвестность,
в подневольность подводного царства —
ублажаемый пением дальним,
заунывным русалочьим пеоном,
провожаемый светлым Антиохом,
провожаемый тёмным Симеоном.

Я давно ничего не пишу – разве только стихи,
да и то очень редко, просто до крайности редко:
лишь когда не хватает, скажем, другой чепухи —
пока чай не остыл и пока горит сигаретка.

Много их и не надо – в год хватит трёх-четырёх,
чтоб кому-нибудь дать убедиться: контора пишет
и на свете хватает пока дураков и дурёх,
в своё время не павших – на коих эпоха пашет.

Слава Богу, контора пишет… куда сдаёт
то, что пишет, – теперь вообще ничего не значит:
все слова всё равно разлетятся, у каждого свой полёт
и для каждого что-то своё впереди маячит.

Ничего уже не соберёшь, ничего не сличишь,
и все птицы забыли давно, что такое стая:
ты одна, моя ласточка, ты одинок, мой чиж —
заглянув на минутку и тотчас же улетая.

Путь в этот конец берёт долгое время,
ибо этот конец лежит далеко.
Люди приплывают сюда на пароме
и позабывают своё молоко.
Они позабывают фамилию няни
и стихотворение Бородино
и, распуская печальные нюни,
смотрят в окно:
где листья у дерева прозрачны и ветхи,
и они скребутся в стекло и говорят,
что вот перед вами Дерево Бодхи —
но это заметно не каждому подряд.
И всё равно не приходит озаренье,
а наоборот, приходит разоренье
и разочарованье в дорогих облаках,
в дорогих друзьях, в славословьях, в подарках,
да и кроны датские, видишь ли, в дырках…
не так ли, Патриция, – или как?

Медленно происходящие измененья
проще простого принимать за постоянство:
от новолунья до полнолунья
как и на чём добираться – неясно.
Но ходит, говорят, один челнок такой утлый,
утлый челнок один такой, говорят —
то есть, говорят, один челнок такой светлый
ходит раз за разом назад-наперёд.
Ходит раз за разом, раз за разум заходит —
правда, очень редко, а почти никогда,
и если, для примера, на дворе непогодит,
то трудно увидеть его утлого следб.
Не поймать челнока – словно рыбку без труда,
на него народу целая чехарда,
но когда ты на нём поплывёшь, то заметишь,
как у норны мелькают руны в руках.
А впрочем, и руны – всего-навсего ветошь,
не так ли, Патриция, – или как?

Так получают взвеси: когда два вещества —
как правило, жидкости, но и тоже слова —
смешивают, а они не вступают в связь,
они остаются чужими, и это – взвесь.
К чужим надо быть, конечно, более строже.
Но в сердце есть колокольчик: он есть на страже
и он также есть постовой, либо часовой —
он звонит и кричит, когда кто не свой,
и стреляет в морозный воздух, в морозный воздух…
Ан всё больше гостей – незваных гостей, поздних:
поздних склонений, спряжений, устойчивых выражений…
А часового голос всё напряжённей,
а часовой всё стреляет в морозный воздух —
так оно и бывает при всяческих метаморфозах,
так оно и бывает при всяческих переездах,
что часовой всё стреляет в морозный воздух,
и никто не боится его атак…
не так ли, Патриция, – или как?

Мы теперь не давай говорить обо всём трудном,
не давай говорить о котором у нас нету слов —
мы давайте теперь начинаем лететь рядом,
как, например, одна птица и один птицелов.
Они говорят простыми звуками, а не словами, —
щёлканьями, переливами и коротким свистком,
они всегда летели рядом и рисовали
их зелёным и своим лесным языком.
Так, как они были, и мы теперь будем,
а у меня со мною есть крепкая сеть —
я пойму тебя в эту сеть и не дам людям,
чтобы ты им не стала петь или также свистеть.
А поэтому, что мы теперь понимаем друг друга,
нам не надо и ни к чему никаких дебат,
мы узнбем друг друга, как мы знаем и Бога —
просто по Его имени и наугад.
Я пойму тебя и дам весёлого корма,
и ты мне ответишь, смеясь, например, трик-трак.
Если что-то и исчезает, то только форма,
не так ли Патриция, – или как?

Хорошо направить обращение ко врачу:
сплю неважно, о врач, и вся жизнь разбита —
или можно зажечь какую-либо свечу
для неустойчивого на ветру оборота,
или выбрать слова поменьшего габарита…
но это я так шучу.
Я вчера повстречал народного Истопника:
русский, целое время проживший здесь.
«Ты не имеешь хорошего русского языка», —
так говорил Истопник… как оно и есть.
А один мой знакомый, умелый игрок на трубе,
который всегда дискутирует все выраженья,
сказал обо мне: «Ты корабль без снаряженья» —
и чуть не заплакал – наверное, о себе.
Но так тяжело это всё не любой берёт —
а тот, кто правее всех, это Хампти-Дампти:
он сидит на стене, он усидчивый оборот,
вот когда упадёт со стены, вот тогда и рыдайте.
Или можно, как говорят, отдаться стихии
вместо чтоб отдыхать на маленьких островках.
Но у нас дела хорошо и глаза сухие…
не так ли, Патриция, – или как?

Говорит ему рыбка: что тебе надобно, старче?
Под конец концов останется только это:
только золото есть одно, что не знает порчи,
дорогая рыбка, рыбка золотого цвета…
золотой петушок на его золотом шпиле,
золотое пряслице – как это я объясняю?
Объясняю: и мы там были, мёд-пиво пили
и любили няню Арину, мёртвую няню.
Мёртвая няня на золотом пароме
далеко-далеко отплыла от нашего бережка
и увезла с нею всю историю, кроме
золотой рыбки, пряслица и петушка…
Что со мной? Да аттриция, ухудшение языка,
стиранье из памяти прежних навыков и умений,
собиранье каменьев – или, как их… камений,
угашение на ветру огонька.
Только дело, понятное дело, не в огоньках,
уже трудно знать, как это есть по-русски:
размывание фона и осыпновение краски…
Не так ли, Патриция, – или как?