Они хватают что попало,
По стенам вверх и вниз снуют
И, не стесняясь нас нимало,
Визжат, плюются и жуют.
Самцы, детеныши, мамаши,
Похожесть рук, ушей, грудей,
О нет, не дружеские шаржи,
А злые шаржи на людей,
Пародии, карикатуры,
Сарказм природы, наконец!
А вот в отдельной клетке хмурый,
Огромный обезьян. Самец.
Но почему он неподвижен
И безразличен почему?
Как видно, чем-то он обижен
В своем решетчатом дому?
Ему, как видно, что-то надо?
И говорит экскурсовод:
— Погибнет. Целую декаду
Ни грамма пищи не берет.
Даем орехи и бананы,
Кокос даем и ананас,
Даем конфеты и каштаны —
Не поднимает даже глаз.
— Он, вероятно, болен или
Погода для него не та?
— Да нет. С подругой разлучили.
Для важных опытов взята.
И вот, усилья бесполезны…
О зверь, который обречен,
Твоим характером железным
Я устыжен и обличен!
Ты принимаешь вызов гордо,
Бескомпромиссен ты в борьбе,
И что такое «про» и «контра»,
Совсем неведомо тебе.
И я не вижу ни просвета,
Но кашу ем и воду пью,
Читаю по утрам газеты
И даже песенки пою.
Средь нас не выберешь из тыщи
Характер, твоему под стать:
Сидеть в углу, отвергнуть пищу
И даже глаз не поднимать.
1970
Мы — волки,
И нас
По сравненью с собаками
Мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас
Убывало.
Мы, как на расстреле,
На землю ложились без стона.
Но мы уцелели,
Хотя и живем вне закона.
Мы — волки, нас мало,
Нас можно сказать — единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.
Вам блюдо похлебки,
Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки,
Сугробы в молчании звездном.
Вас в избы пускают
В январские лютые стужи,
А нас окружают
Флажки роковые все туже.
Вы смотрите в щелки,
Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы, в сущности, — волки,
Но вы изменили породе.
Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили,
И вы в сторожей измельчали.
И льстить и служить
Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник
Достойная ваша награда.
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим.
1964
Пусть вороны гибель вещали
И кони топтали жнивье,
Мужскими считались вещами
Кольчуга, седло и копье.
Во время военной кручины
В полях, в ковылях, на снегу
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
Пути заступали врагу.
Пусть жены в ночи голосили
И пролитой крови не счесть,
Мужской принадлежностью были
Мужская отвага и честь.
Таится лицо под личиной,
Но глаз пистолета свинцов.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
К барьеру вели подлецов.
А если звезда не светила
И решкой ложилась судьба,
Мужским достоянием было
Короткое слово — борьба.
Пусть небо черно, как овчина,
И проблеска нету вдали,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
В остроги сибирские шли.
Я слухам нелепым не верю, —
Мужчины теперь, говорят,
В присутствии сильных немеют,
В присутствии женщин сидят.
И сердце щемит без причины,
И сила ушла из плеча.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните тяжесть меча?
Врага, показавшего спину,
Стрелы и копья острие,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните званье свое?
А женщина — женщиной будет:
И мать, и сестра, и жена,
Уложит она, и разбудит,
И даст на дорогу вина.
Проводит и мужа и сына,
Обнимет на самом краю…
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы слышите песню мою?
1968
Со студенческих пор я знал, что существует такая форма — венок сонетов. Она мне казалась непостижимой. Каждое стихотворение рождалось внезапно. За полчаса до его написания я и не подозревал, что оно, откуда ни возьмись, проявится на бумаге. Начиная стихотворение, нельзя было предугадать, как оно будет развиваться и каково будет его завершение. Оно возникало как зов, и оставалось только откликнуться.
Строгая форма сонета, как такового, хотя и пугала, но все же не казалась недостижимой… Но венок! И вообще — заданность. Стихотворение, его форма и содержание рождаются одновременно. Их нельзя отделить друг от друга, как нельзя отделить молнию от ее зигзага, от ее рисунка на темном небе. А тут получалось, что нужно сначала прочертить, нарисовать на небе зигзаг молнии, а потом добиться, чтобы живая молния уложилась в этот заранее приготовленный зигзаг.
Но, с другой стороны, я понимал, что в пределах своей профессии нужно уметь решить любую задачу. Возникла постепенно и реакция на два предыдущих сборника, написанных свободным стихом. Случайно подслушанный разговор о том, что, может быть, я просто разучился рифмовать и вообще владеть формой, обострил мое давнишнее желание, а подоспевший — относительный, конечно, — досуг исключил проволочку. С мая по октябрь среди владимирских перелесков и перед грандиозной синевой Кабулет я бубнил, между делом, мужские и женские рифмы, стараясь их чередовать в соответствии с предписанными строжайшими законами сонета.
Предварительно я рискнул заглянуть в энциклопедические словари.
«Форма сонета восходит ко времени труверов, которые, быть может, заимствовали ее у арабов. Мы находим ее в Сицилии в XIII веке, и хотя сонеты писал еще Данте, изобретателем их считается Петрарка, в сущности, только доставивший известность этой форме…»
«Сонет… небольшое стихотворение, состоявшее из двух четверостиший (катренов) на две рифмы и двух трехстиший (терцин) на три рифмы; к этим правилам строгая теория прибавляет еще некоторые условия: рифмы в четверостишиях должны чередоваться в порядке… женские рифмы должны сменяться мужскими, так что… обязателен пятистопный ямб, так что… воспрещено… должна составлять… Лишь соблюдение всех этих требований дает, по указанию Буало, сонету ту высшую красоту, благодаря которой…»
«Поэзия мысли охотно обращается к сонету, который прельщает ее не внешней музыкальностью — есть формы более благозвучные, — но своей сжатостью, законченностью, возможностью отлить новое индивидуальное содержание в определенную, заранее предустановленную форму».
«Особую форму представляет венок сонетов: он состоит из пятнадцати сонетов. Последний, пятнадцатый сонет, называемый магистралом, связывает между собою все части «венка»; первый сонет начинается первым стихом магистрала и кончается вторым стихом магистрала; второй сонет начинается вторым стихом магистрала (то есть, значит, последним стихом предыдущего сонета. — В. С.) и кончается третьим стихом и т. д., четырнадцатый начинается последним стихом магистрала и кончается снова первым стихом магистрала. Самый же магистрал повторяет первые стихи каждого сонета, последовательно развивающего идеи и образы магистрала».
— Уф! — только и можно сказать, одолев такую науку.
Субъективные положения другой статьи о сонетах, утверждающей прямую взаимосвязь сонета с готикой, читать было интереснее, но они меньше давали с точки зрения практического строительства задуманного, и впрямь архитектурного, сооружения.
Первую ошибку в моих сонетах уловил умудренный поэтическим слухом Павел Григорьевич Антокольский. Третий сонет я читал на Блоковских вечерах. Тут-то старый мастер и сказал мне, что третья строка сонета получилась шестистопной, хотя ей непреложно полагается быть пятистопной. Исправление строки вело бы, может быть, к улучшению всего сонета, но к ухудшению самой строки. Кроме того, нашлось еще несколько невольных вольностей, или, скажем точнее, ошибок, которые исправить было бы очень трудно. Пусть читатель найдет их так же, как их нашел с запозданием сам автор.
Если верить тем же энциклопедическим словарям, почти все, обращавшиеся на протяжении веков к форме сонета, допускали сознательные или несознательные вольности. Но, конечно, это не может служить оправданием собственных ошибок. Надо согласиться с высказыванием Готье: «Зачем тот, кто не хочет подчиняться правилам, избирает строгую форму, не допускающую отступлений?»
