Нелепых,
Асимметричных,
Бросающих вызов здравому смыслу,
Нарушающих традиции и каноны,
(С точки зрения ромашки, с точки зрения березового листа).
Но были конструкции полны изящества,
Но художник-скульптор не дал промашки,
И мне открылась их красота.
Разглядывать каждого, а не поле,
Выращивать каждого, а не луг.
И,
Хотя нас этому не учили в школе,
Вы душу каждого поймете вдруг.
Они естественны,
Как раковины, кораллы, морские рыбы,
Они разнообразны,
Как плывущие летние облака.
После крепких и пряных напитков
Вы едва ли смогли бы
Довольствоваться вкусом теплого молока.
Я не брошу камня в одуванчик и розу,
Они прекрасны и не виноваты,
Как жасмин,
Как лилии на зеркале черной реки.
Но с некоторых пор вы поймете,
Что для вас пресноваты
листочки,
цветочки,
стебельки,
лепестки.
1976
ЧАЕПИТИЕ РЯДОМ С ПТИЦЕЙ, СИДЯЩЕЙ В КЛЕТКЕ
Женщина меня угощала чаем,
А дверь на балкон была открыта.
На балконе стояла клетка,
В клетке сидела птица.
Вот экспозиция.
Некоторые подробности и детали.
К чаю было клюквенное варенье,
Конфеты «Каракум»
И печенье
Под названием «Крымская смесь».
Чай был горячий, крепкий.
Мы пили его из фарфоровых чашек,
В чем, конечно, особая прелесть
Есть.
Женщина без умолку говорила.
Она была одинока, она страдала.
Она хотела, чтобы я, зашедший случайно,
Понял все ее тридцативосьмилетнее отчаянье.
Но разница состояла в том,
Что она говорила, глядя на скатерть,
На свои, теребящие скатерть, руки,
А я ее слушал, глядя на клетку,
На птицу, сидящую в клетке
И производящую щебечущие звуки.
Я не очень хорошо разбираюсь в птицах,
Но, кажется, это был просто чижик.
Клетка вся из тонких и крепких проволок,
Как бы сквозная,
С округлой крышей,
С перекладинками,
Укрепленными на разной высоте,
С кормушкой (налить водички)
И с шустрой птичкой
При клювике, крылышках и хвосте.
Балкон с перилами, с клеткой, с птицей
Парил на высоте двенадцатого этажа.
Громоздясь домами, лежала вокруг столица.
На деревья приходилось смотреть не снизу, а сверху.
Был май, и зелень была свежа.
По перилам балкона сновали возбужденные воробьишки.
Они прилетали к пленнице в гости.
Посочувствовать,
Поделиться птичьими новостями.
Впрочем, возможно, их привлекла кормушка,
Конопляное семя, подсолнухи.
Но, увы, — не достать.
Я наблюдал за их маневрами,
Я слушал их оживленное чириканье,
А женщина за столом продолжала страдать.
— Ты понимаешь, я одинока.
Мне тридцать восемь.
Ждать больше нечего. Он звонит так редко…
(Чижик семечко расклюет и бросит,
Расклюет и бросит,
Воробьишки все это видят,
Но, увы, — не пускает клетка.)
Ты понимаешь, я измучилась, я устала.
Годы проходят, жизнь проходит,
Как за нее ни держись…
(Чижик снует по клетке,
То вспорхнет на верхнюю перекладину,
Под самую округлую крышу,
То опять спускается вниз.)
То ли мне надоело его бессмысленное порханье,
То ли просто из безотчетного озорства
(Зачем-то дается же пара крыл!),
Едва хозяйка на минуточку отлучилась,
Я с ловкостью профессионального диверсанта
Подскочил
И маленькую дверцу в клетке открыл.
Я открыл совсем небольшую дверцу,
Такую же проволочную,
Как и все остальные стены.
Дверца смотрела в сторону города,
В сторону воздуха,
В сторону неба,
В сторону далекого горизонта,
Который был в этот час красноват и светел.
Оттуда,
Поверх домов и деревьев,
Прилетал к раскрытой дверце
Сладчайший весенний ветер.
Хозяйка вернулась со свежим чаем.
— Ты понимаешь,
Я ведь, в общем-то, ничего не требую…
(Ах, как выпорхнет сейчас из неволи
Чижик в открытую мною дверцу!)
…Ты понимаешь,
Так одиноко, темно и больно,
А он… А он — человек без сердца.
Как живу я? Служба. Домашние хлопоты…
(Вот сейчас увидит, что — воля, воля!
Сейчас заметит, что дверь открыта.
Посидев на порожке и оглядевшись,
Вспорхнет на балконную загородку,
А там… вон дерево, вон другое,
А там горизонт красноват и светел.
Пропорхнул.
Посидел на перекладинке.
Снова вниз.
Пропорхнул.
Не заметил.)
Как можно не видеть, что путь свободен?
Безмозглая птица! Нелепый чижик!
Или не хочешь бросать кормушку?
Или жалеешь хозяйку эту?
Или боишься попасть в ловушку?
Но какой ловушки можно, собственно говоря,
Бороться, уж будучи пойманным и сидя в клетке?
За дверцей — рощи, за дверцей — лето,
Дожди и травы, роса рассвета.
— Ты понимаешь,
Я ищу не счастья.
Его, наверно, и не бывает.
Но все же знать, что вот есть на свете…
(Попил водички, почистил клювик,
Глядит на дверцу. Сейчас. Минутку.
Сейчас свершится.
Нет, не заметил.)
Ты понимаешь…
(Ничтожный чижик!
Пустая птица! Ты что, ослепла?
Лети из клетки как можно выше,
Воскресни, птица, родись из пепла!)
Я ушел,
Демонстративно не бросив взгляда
На птичью клетку с открытой дверцей,
На птицу в клетке.
(Вот — воля рядом…)
Презренный чижик! Где твое сердце?
1976
Я родился в умеренных широтах.
Нет испепеляющей жары, как в Сахаре
(Семьдесят градусов выше нуля по Цельсию).
Нет леденящего холода Верхоянска
(Те же семьдесят градусов, но только ниже нуля).
Нет цунами,
Нет тайфунов,
Нет землетрясений,
Нет катастрофических наводнений,
Смывающих целые города и села,
Нет обвалов и снежных лавин,
Не дует бора или афганец,
Нет вулканов,
Нет гейзеров,
Селевых потоков…
Дождик тихо шуршит по листьям,
Цветут кувшинки на тихих речках,
Тихо греет летнее солнце,
Тихо январский мороз крепчает.
Тридцать градусов — это все же не холод,
А чаще десять, двенадцать, восемь…
Умеренный географический пояс.
Иду тропинкой по тихому лугу.
Вокруг работают тихие пчелы.
Тихие ромашки глядятся в небо.
Откуда же взявшись,
В душе поэта
Происходят обвалы, вскипают волны?
Душа сейсмична,
Душа чревата
Огнем и взрывами потрясений.
В ней происходят толчки и сдвиги,
Необратимые катаклизмы,
Смертельный холод и дождь весенний…
II вот всему, что черно и ложно,
Всем тем, кто в горе людском повинны,
С потрясенных высот
Во тьму ущелий
Я посылаю свои лавины.
1976
