ПРОСТРАНСТВО
Смотри, как в немом пространстве
Веленьем вселенской игры
Парят в золотом убранстве
Сияющие миры.
Мы думали долго и много
О них, наполняющих взор,
И стала ясна нам дорога,
Ведущая в звездный простор.
Но грозную бездну простора
Скажи, кто из смертных постиг,
Кто светом свободного взора
В начало пространства проник,
Кто понял бездонность свободы
Торжественной пустоты,
Извечную дивную оду
Безгранной тишайшей мечты?
Простора надзвездная вечность,
Что может быть вне тебя?
Обнявшей и бесконечность,
И атомы бытия?
Не Ты ли, как Знак Искомый,
Без Имени, без Числа,
От века нам тайно знакомый,
Но скрытый от взоров зла?
Не Ты ли, о Вездесущий,
Просторам пустоты
Вещаешь о правде сущей,
Чье вечное Имя — Ты.
Не говори, молчи… Души твоей больной
Ничто, ничто уже не успокоит, —
В ней ночь и мрак, в ней черный ветер воет
И месть клокочет тайною мечтой.
Все то, чем жил, что радовало око,
Поругано, изъедено червем;
Ты сир и наг, но, как полночный гром,
Ты носишь мощь невидимого Рока.
Пусть все вокруг — тлетворный мир теней,
Пусть жизнь черна и в сердце — черный холод.
Пусть… Для тебя святыней стали голод
И этот мрак, который дня светлей!
Гори, душа; пылай в огне боренья,
Отчаяньем и мукою пылай,
Я верую, я знаю — будет Рай,
И смертию свершится воскресенье!
В мгновенья золотой печали,
В пустынной тишине ночей
Твой светлый образ рисовали
Мне духи юности моей.
Ты мне являлась из тумана,
Как заколдованная лань,
Ты приносила без обмана
Свою таинственную дань:
И в сердце проносились зовы,
И видел я тогда душой
Чистейший храм святыни новой,
Святейший лик любви земной.
Но вот проходит жизнь земная,
Тоска, как червь, съедает грудь.
Ты не явилась мне, родная,
И я один свершаю путь.
В мгновенья золотой печали,
В пустынной тишине ночей
Зачем так ласково звучали
Призывы красоты твоей?
Зачем, явив святую милость,
Зачем, блеснув в лучах огня,
Ты не пришла, не воплотилась
Для чар земного бытия?
Тоска, как червь, съедает душу,
Слеза спадает в пустоту,
Но образ твой я не разрушу,
Как не разрушишь ты мечту!
Четверть века прошло вне родного крыльца,
И вот возвращаюсь я в домик отца;
Но отца уже нет, мать давно умерла,
И сестра, что постарше, — та тоже ушла.
Вот некогда малая наша сосна;
Как мачта, теперь величава она.
Не знала она ни потерь, ни тревог,
Ее не ломали ни мысли, ни рок —
Лишь ветер ее мимоходом ласкал
И стройные ветви безмолвно качал;
Вот старый ручей, что журчал под окном,
Все так же журчит он — кто знает, о чем?
И месяц восходит, над крышей родной
Все так же, все так же, как юной порой.
Все так же земля вековая живет,
Все тот же над домом ночной небосвод,
И ты лишь, бездомное сердце мое,
Не то, чем ты было, — не то, друг, не то!
Того, кто здесь жил, кто с тобою делил
Надежды и сны чуть проснувшихся сил,
Здесь нет уж давно! И не встретишь ты их
Никогда, никогда в этом мире живых!
Только вот — на стене — вижу строчки, черты.
Это ты ли, сестра, записала мечты?
Вот и все, что осталось под крышей родной
От тех, кто ушел невозвратной тропой, —
И боль разрывает тебя на куски,
И руки покрепче сжимают виски,
И мысли, как дождик осенней порой,
Стучатся, щемят безысходной тоской.
Не надо, не надо! Не думай, молчи —
Зажжешь ли ты думой огарок свечи?
Нет, сердцу лишь сердце расскажет опять —
О том, что наш разум не может понять,
Лишь сердце тишайшей волною любви
Настигнет ушедшие звуки земли;
И люди, и мысли, и дни, и века
Уйдут в быстротечность, как сон, как река,
И ты лишь, святая земная любовь,
Лишь ты, в некой тайне рождаясь все вновь,
Утешишь, поймешь, окрылишь тишиной,
Прозрачной, как небо, нежнейшей слезой,
И жизнь, славословя твой тихий полет,
Над смертью, над смертью тебя вознесет!
1947 Моканшан, Китай
Из Африки письмо я получила.
Знакомый почерк — юношеских лет
Подруга пишет: «С царственного Нила
Я запоздалый шлю тебе привет!
Я — замужем. Живу неплохо с мужем.
Четвертый год — в тропической жаре!
Но ничего, здоровы и не тужим —
Не вреден климат нашей детворе.
Детишек двое — крепыши! Людмиле
Четвертый год, а Игорю шестой…
Ах, где мы только с ними ни бродили,
Пока попали в уголок живой!
И я учу их языку родному
И говорю, что мы в гостях пока,
Что мы вернемся к берегу иному,
Где льется Волга, русская река,
Что в ней купаться можно без опаски —
Что крокодилов не бывало в ней.
И, раскрывая удивленно глазки,
Внимают дети повести моей.
Отец в отъезде — новую дорогу
Проводит там, где бродит только зверь;
А я в детей вливаю понемногу
То, что зовется русскостью теперь.
Лишь одного растолковать не в силах,
И ребятишкам не понять вовек,
Что с ноября, когда у нас так мило,
Уже Россию покрывает снег…
Не видев снега, с сахарною пудрой
Наивно дети путают его,
Поэтому Людмиле златокудрой
Все сахарное снится Рождество!
Все русское для них я собираю —
По капелькам, по крошечкам коплю!
Я их сердца верну родному краю —
Моей стране, которую люблю!
Теперь — прощай! Подружкам — по поклону,
Целую всех, как целовала встарь.
Пожалуйста, пришли ты мне икону
Спасителя, а детворе — букварь…»
Я плакала, письмо читая. Ожил
Весь мир души, и пела тишина:
«Мы — слабые, мы — женщины, но все же
России не изменит ни одна!»
Путь изгнанья мне судьбой отмерен,
Но скажите, в чем моя вина,
Что отец мой Родине был верен,
Что я свято прошлому верна?
Пал отец мой, воин государев,
Распростерлась надо мною мгла —
В отблесках неугасимых зарев
Сколько лет сироткой я жила!
Русской бури путь зловещ и долог,
Но меня, как тысячи других,
Ты, Харбин, родной земли осколок,
Защитил, укрыл от вихрей злых.
Ничего родного не лишая,
Ты меня, ребенка, приютил,
И росла я, выросла большая,
Набралась необходимых сил.
За годиной пронеслась година —
Мирный труд, покой и благодать…
В Харбине я вырастила сына,
В Харбине похоронила мать.
И теперь ни от кого не скрою,
Милым городом покорена,
Что мне стала Родиной второю
Приютившая меня страна.
Двадцать лет живу я русским бытом,
Ту же душу русскую ношу,
И на языке непозабытом
Говорю и вот — стихи пишу.
И в родном, в своем любимом храме,
В теплом блеске золотых огней
Я ведь так же плачу, как о маме,
О России — мачехе моей!
