Адам Мицкевич - Стихотворения

Дай-ка горницу другую,
В той не спится до зари!
В окна видно мостовую,
Мимо скачут почтари;
Режет по сердцу, не скрою,
Звук рожка в тиши ночной,
Как сигнал: «По коням! К бою!..»
До утра я сам не свой.
Чуть сомкнутся веки, снова
Снятся кони у костров,
Знамя, крики часового,
Песни наших храбрецов.
Сразу сон с меня сгоняет
Мой капрал. Уже заря.
Он в плечо меня толкает:
«Встать! К оружью! На царя!»
Встал. Эх, прусская граница!..
Лучше б холод, голод, грязь,
Спать, в трясину погрузясь,
Только б в Польше очутиться!
Там я не проспал бы ночи,
Лишь бы поскорей капрал,
В спину стукнув что есть мочи,
«Встать! К оружью!» – закричал.

Уже с гусыней поздоровалась лиса,
Но – бедная – прыжка не рассчитала
И в сруб колодезный упала…
Что говорить – прыжок не удался!
Хоть сруб – сооружение простое,
Не выскочить оттуда ни за что ей
Для лисьих ног
Весьма высок порог!
Так отшлифован он – до полного скольженья!
Безвыходное, скажем, положенье!
Другой бы зверь, не столь смышленый,
Метался бы, как в клетке, разъяренный,
И стал о стенки головою биться.
Но, как известно всем, не такова лисица
И на других зверей нисколько не похожа!
Отчаянье – всегда источник зла.
Лиса взглянула вверх и – что же?
Увидела почтенного козла,
Недвижно, с любопытством грубым
Стоящего над срубом.
Тотчас же, морду опустив на дно,
Зачмокала лиса с притворным наслажденьем:
«Водица – упоение одно!
Такой – клянусь – я не пила с рожденья!
И так чиста, что жаль к ней прикоснуться!
Ах, так и тянет всю ополоснуться,
Да вот печаль
Мутить такую воду жаль!
Ну, и вода!»
Козел, пришедший за водой сюда,
«Эй! – крикнул сверху, – рыжая ты шуба!
Подальше прочь от сруба!»
И прыгнул вниз… Лисица – на козла,
С рогов – на сруб, – и ноги унесла!

Антоний – наш поэт, в Литве весьма известный,
Владел когда-то тройкою чудесной.
Тех добрых лошадей запомнил наш Парнас,
Я вмиг нарисовать сумел бы тройку эту.
И вот недавно за столом,
Ведя беседу о былом,
Вопрос я задал моему поэту:
– Что с ними сталось? Где они сейчас?
Он мне в ответ:
– И сам я не пойму,
Какая тайна тут сокрыта.
Их всех держали на одном корму,
Конюшня не узка, приличное корыто.
Чего бы им еще? Но через год они
Дошли между собой до форменной грызни…
Что делать? И вздохнувши тяжко,
Решил я врозь продать их всех,
Но угодили, как на грех,
Они в одну кацапскую упряжку!
И вот лишь тройка в путь – у них раздор опять.
– Эй, ваше хохлородие! Молчать!
Так говорит хохлу потомок гордый Леха.
Мазур примерно отвечает так:
– Ты, мол, хоть шляхтич, а дурак.
Огрею, будет не до смеха!
Ну, а козацкий конь, от ног до головы
Весь в мыле, так им ржет:
– Эй, вы!
Ты, шляхтич, ты, мужичья кляча,
Когда приедем мы и станем по местам,
Я и тому и этому задам! – А те в ответ:
– Получишь сдачи!
Кацапу-ямщику их ссоры нипочем,
Он стеганул хохловича бичом,
Мазура он огрел, и Леха шлепнул люто,
И дело повернул так круто,
Что тройка к станции пришла в одну минуту!
А сам Кацап, добром закончив путь,
Засыпал им овса и дал им отдохнуть.
Какой же вывод здесь? Нетрудно разобраться:
Дерутся за едой, а под кнутом мирятся.

Однажды после пораженья
В зверином войске началось смятенье.
Совет собрался в штабе. На совете
Скандал, какой и не бывал на свете.
Поднялся там неугомонный вой,
Доволен каждый лишь самим собой,
Других, а не себя, считая бед виною.
Лишь одного хорька оставили в покое.
В правительстве хорек не заседал
И сроду никогда не воевал,
Так что политикой себя не запятнал.
И, этим горд, он записался в пренья:
«Позвольте высказать свои соображенья!
Чем объяснить нам бедствия такие?
Не тем ли, что вождя у нас доселе нет?
Мы до сих пор в тисках проклятой тирании,
Больны пороками
Далеких древних лет.
Не тем, кого достойными считаем,
Не тем, друзья, мы булаву вручаем!
А тем вручаем мы бразды правленья,
Кто хищного происхожденья
Иль у кого прославленные предки.
Такие случаи у нас, увы, нередки.
Смотрите – кто у нас у руководства встал!
Лев – председатель наш – пророков идеал,
Советник зубр – старик, чуть двигает рогами,
А наш медведь-ворчун что скажет пред войсками?
Годился б леопард – да неумен.
Полковник волк? Грабитель он!
А квартирмейстер лис? Сказал бы я, да лучше
Тут промолчать на всякий случай,
Чем заглянуть в его расчетные тетрадки,
На взятки исстари лисицы падки!
Прекрасно знают все, что делает. кабан,
Накопит желудей и дрыхнет, важный пан!
Ему милее грязь, чем слава боевая…
Осел же… Я шута глупей, чем он, не знаю!..»
На этом речь свою хорек кончает,
Его собрание овацией встречает
Вот кто страну спасет в короткий срок!
Единый вопль звучит: «За здравствует хорек!»
А тот смутился вдруг, и сразу стало ясно,
Что криками зверей напуган он ужасно.
И вновь собрание подняло дикий вой:
«Он трус – хорек! В нору его! Долой!»
Под общий хохот юркнул наш хорек
В ближайшую нору, рыл, не жалея ног!
Когда же был на сажень под двором,
Сказал себе, совсем не ради шутки:
«Не знатен я. У нас живучи предрассудки,
И был бы я вождем, не будь хорьком!»

Дом вырастал на поле – светлый, красивый, новый.
Рядом лягушки жили, ночью кричали совы.
Сказала сова спросонья: «Мне этот новый дом!»
А жаба, зевнув, прошипела: «Я поселюся в нем!»
Сказал человек: «Известно, в развалинах совы живут,
А жабы в гнилье и в скважинах свой находят приют!
В доме моем высоком, светлом, красивом, новом
Не приютиться жабам и не поселиться совам!»

Встал памятник мой над пулавских крыш стеклом.
Переживет он склеп Костюшки, Пацов дом,
Его ни Виртемберг не сможет бомбой сбить,
Ни австрияк-подлец немецкой штукой срыть.
Ведь от Понарских гор до ближних к Ковно вод,
За берег Припяти слух обо мне идет,
Меня читает Минск и Новогрудок чтит,
Переписать меня вся молодежь спешит.
В фольварках оценил меня привратниц вкус,
Пока нет лучших книг – в поместьях я ценюсь.
И стражникам назло, сквозь царской кары гром
В Литву везет еврей моих творений том.

Так думал я на улицах парижских,
В шумихе, в хаосе обманов низких,
Утраченных надежд, проклятий, споров,
И сожалений поздних, и укоров.
О, горе нам? бежавшим на чужбину
В суровый час, кляня свою судьбину.
Тревога неотступно шла за нами,
Все встречные казались нам врагами.
Все туже сдавливали нас оковы,
Еще. чуть-чуть – и задушить готовы.
Когда и к жалобам все были глухи,
Когда из Полыни доносились слухи,
Как похоронный звон, как плач надгробный,
Когда притворный друг и недруг злобный
Старались сжить нас поскорей со света
И даже в небе не было просвета,
То дива нет, что нам постыло это,
Что, потеряв от долгой муки разум,
Накинулись мы друг на друга разом.
Хотел бы малой птицей пролететь я
Сквозь бури, грозы, ливни, лихолетье
И вновь вернуть безоблачность погоды.
Отцовский дом, младенческие годы.
Одна утеха в тяжкую годину
С приятелями ближе сесть к камину,
От шума европейского замкнуться,
К счастливым временам душой вернуться,
Мечтать о родине, забыв чужбину.
Зато о крови, льющейся рекою,
О родине, охваченной тоскою,
О славе, что еще не отгремела,
О них помыслить и душа не смела!
Народ перетерпел такие муки,
Что мужество заламывает руки!
Там в горьком трауре мои собратья,
Там воздух тяжелеет от проклятья,
В ту сферу страшную лететь боится
И буревестник – грозовая птица.
Мать-Польша! Так недавно в гроб сошла ты,
Что слов нет выразить всю боль утраты!
Ах! Чьи уста похвастаться готовы,
Что ими найдено такое слово,
Которое вернет надежды снова,
Развеет мрак отчаянья былого,
Поднимет сердца каменное веко,
Чтоб горе выплакать. Не хватит века
Такое слово отыскать на свете,
Придется ждать его тысячелетье.
Когда же наконец с рычаньем гордым
Ударят мщенья львы по вражьим ордам
И смолкший крик врагов всему народу
Вдруг возвестит желанную свободу,
Когда орлы родные с громом славы
Домчатся до границы Болеслава,
Врагов в тяжелой битве уничтожат,
Упьются кровью всласть и крылья сложат,
Тогда, увенчанны листвой дубовой,
Уже без снаряженья боевого,
Герои к песням возвратятся снова:
Им в доле их высокой и завидной
О прошлом слушать будет не обидно,
Над судьбами отцов заплачут сами
Печальными, но чистыми слезами.
Сегодня нам, непрошеным, незваным,
Во всем былом и будущем туманном
Еще остался мирный край, однако
В котором счастье есть и для поляка:
Край детства, с нами неразрывно слитый,
Как первая любовь не позабытый.
Он не отравлен горьким заблужденьем,
Не омрачен бесплодным сожаленьем,
Не затуманен времени теченьем.
О, если б сердце улететь могло бы
Туда, где я не знал ни слез, ни злобы,
Где, как по лугу пестрому, по свету
Бродили, радовались первоцвету,
Топтали белену, а трав целебных
Не избегали на лугах волшебных.
Тот край счастливый, небогатый, скромный
Был только наш, как божий мир – огромный.
Все в том краю лишь нам принадлежало,
Все помню, что тогда нас окружало,
От липы той. что на холме росла там
И зеленью дарила тень ребятам,
До ручейка, бегущего по скатам,
Все было близко нам и все знакомо
Вплоть до границы, до другого дома.
Те земляки, покинутые нами,
Одни еще остались нам друзьями
Союзниками верными навечно.
Кто жил там? Мать, сестра, еще, конечно,
Приятели; когда мы их теряли,
Как долго предавались мы печали!
И не было конца слезам, рассказам…
Там к пану крепче был слуга привязан,
Чем муж к жене в иных краях. Там, в Польше,
Солдат о сабле сокрушался дольше,
Чем брат о брате здесь. Там горше втрое
Оплакивали пса, чем здесь героя.
Друзья мои, лишь в руки взял перо я,
За словом слово в песню мне бросали,
Как в сказке журавли, что услыхали
Над диким островом в стране тумана
Крик заколдованного мальчугана,
По перышку бросали, по другому,
Он, сделав крылья, долетел до дому.
Дожить бы мне до радостного мига,
Когда войдет под стрехи эта книга,
Чтоб девушки за пряжею кудели
Не только бы родные песни пели
Про девочку, что скрипку так любила,
Что и гусей для скрипки позабыла,
Про сиротинку зорьку-заряницу,
Что на ночь глядя загоняла птицу,
Чтоб взяли девушки ту книгу в руки,
Простую, как народных песен звуки.
Бывало, предавались мы забаве
Под липою валялись на отаве,
Читая о Юстине и Веславе,
Садился эконом за столик рядом,
А то и пан, коль проходил он садом,
И не мешали чтению, порою
Нам объясняли то или другое,
Хваля хорошее, простив дурное.
И ревновали мы поэтов к славе,
Еще гремящей там, в лесу и в поле,
Хотя не увенчал их Капитолий
Но рутовый венок, сплетенный жницей,
Лаврового венка милей сторицей.