13. УПРАВЛЯЮЩИЙ ПРИИСКОМ
Опять, не поверивши памяти-патоке,
Прошедшее тянет мне руки из тьмы,
От муки кандальной на сумрачной каторге
Бежал я тогда из царевой тюрьмы.
Я шел по Иркутску, и крался я стеночкой,
Накрапывал дождь, и звонили ко всенощной.
Союз Михаила-архангела нес
Хоругви и знамя на дальний откос.
Лабазники в шапках бобровых прошли.
Столбы придорожные ветхи.
Сутяжницы-пихты до самой земли
Пригнули тяжелые ветки.
Тебе ли, Сибирь, прозябать на роду
В охотном, в марьяжном, в купецком ряду,
С усобицей служб по старинным церквам,
С поддевками синего цвета,
С шустовской рябиновкой по кабакам,
С фитою и ятью по щирым листам,
С орлами по черным жандармским полкам,
Со всем, что цыганами спето?
Чуть осень настанет, пройдется метель
Полосками нищих мужицких земель,
Прудами рыбачьих затонов —
Дорога расхожена на прииска,
И гложет по громкому фарту тоска
Сумятицей души чалдонов.
Расписаны годы, и время всё занято,
В снегах достопамятных спит слобода,
И падают годы пролетные замертво,
Ползет по холодным полям лебеда.
Минутная встреча, невнятица, роздых —
И дальнедорожная стынет тоска,
И с новою явкой дорога при звездах,
За дальним Витимом зовут прииска.
Давно седина на висках и затылке,
А всё я никак не уйду с приисков,—
Со мной два товарища старых по ссылке
И сто партизанов шахтерских полков.
И жадность такая — всё больше бы золота
На драги несли придорожные рвы,
Скорей бы его с мерзлоты бы да со льда
В немолчно гремящие сейфы Москвы,
Чтоб, скупости подлой забыв перебранки,
В попрание вечное жизней пустых,
Отхожее место поставили правнуки
Из самых отменных пород золотых.
1933
Смерть придет — не в тоске умираем,
Сразу в памяти встанет судьба.
Вот сплотки — и по брошенным сваям
Осторожно бегут желоба.
Этой ночью, проворней, чем ястреб,
Память торной дорогой пройдет
По заметам сугробов и заструг
На речной остывающий лед.
Вот в лотке золотые крупицы,
В старой шахте дробится обвал,
Вот лицо инженера-убийцы,
Что на гибель меня посылал.
Так, но в смуте годов одичалых
Только память твоя дорога,
Вот весна протрубит на отвалах,
Ветер с веток сдувает снега.
Промелькни, пробеги по тропинке,
Чтоб я вновь увидал, как впервой,
Из сафьяновой кожи ботинки,
Оренбургский платок пуховой.
Вновь поет молодая истома,
Проступают из смуты и тьмы
Два разбитые кедра у дома,
Снеговое сиротство зимы.
А луна надо мною, как пряник,
И кругла и духмяна на вид.
Старый муж, трех дистанций исправник,
Вечерами тебя сторожит.
Только горные реки взыграли
Синим станом воды коренной,
Нас в царевый поход собирали,
Повели на германца войной.
Как война распахнула воротца,
Мы и запросто мерли и так,
Отдавая свое первородство
Перебежчикам конных атак.
Только после, по сотням дивизий,
Золоченую рвань волоча,
Двоеглавых орлов на девизе
Полоснули штыком сгоряча.
Вот и я восемнадцатым годом
Всё лечу на конях вороных.
Бродит паводок вешний по водам
Над прибоем голов молодых.
Я тебе присягал не как рекрут,
По согласью с тобой, по любви,
Через вал, набегающий к штреку,
Берега я увидел твои.
Скобяной ли товар, бакалейный,
Все гостиные лавки на слом,
Станет славою ста поколений
То, что было твоим ремеслом.
И минуты короткой не выждав,
Всё, что было тобой, возлюбя,
Снова встану, расстрелянный трижды,
Чтоб опять умереть за тебя.
Только дождь — и горят мои раны,
Чернокнижницы-тучи в пыли,
И в песок, в тротуар деревянный
Ударяют мои костыли.
Но поет молодая истома,
Проступают из смуты и тьмы
Два разбитые кедра у дома,
Снеговое сиротство зимы.
Вдалеке от дорожных колдобин
Спит в лазоревом дыме плетень,
Дальний берег, что смерти подобен
И уже беспросветен, как тень.
Ты — разор моей юности жаркой,
Полдень таборной жизни моей,
Всё лицо твое — в смеси неяркой
Костромских и татарских кровей.
Ты не плачь — осторожны наезды.
Весь поло́н моей жизни храня,
Словно слезы, падучие звезды
В эту полночь оплачут меня.
Мое имя в воде не потонет,
На дорожном костре не сгорит,
Его нож двоедана не тронет
И бродяга в тайге пощадит.
1933
15. БЫЛИНА О КРАСНОМ КОННИКЕ ИВАНЕ ЛУКИНЕ
Ехал эскадронный Иван Лукин
По черному берегу злого Витима,
Взглянул на снега — снега далеки,
Взглянул на тайгу — тайга нелюдима.
Как ягоды, красные звезды висят,
А небо над ними вечернее, вдовье.
По склонам отлогим олени спешат,
И сохатый бежит на свое зимовье.
Легли по краям прямоезжих дорог
Зверей молодых молодые кочевья,
Скользнет за рекой позабытый острог —
И снова бегут, коченея, деревья.
А пастбища мамонтов дремлют вдали,
Над ними снегов беспробудные толщи,
Под тяжестью мерзлой наносной земли
Сгибаются бивни бесчисленных полчищ.
Пурга заметает разводья копыт.
Едет эскадронный, а ночь нелюдима,
Волк пробежит, глухарь пролетит
По черному берегу злого Витима.
Край там потайный — в глухой стороне,
В лесу, хоронясь от змей семиглавых,
Творила старуха тесто в квашне
На браге и тайных китайских травах.
Седая как лунь уплывает луна,
Молчит эскадронный, — неужто задумался?
Ночь встала над лесом черным-черна,
Хотя начиналась без злого умысла.
А птицы в отлете у синих степей,
А сиверко спит у студеного моря,
И стонет пурга, среди черных ветвей
Гудя, двоедушные пихты узоря.
В далекие дни и в далеком краю
Рассказывал сказку солдат одноглазый,
Что будто есть город: там светло, как в раю,
Его стерегут придорожные вязы.
Его стерегут сто дорожных ракит,
Ночной нетопырь злые крылья топорщит,
А в будке солдат большеротый стоит,
И хмель у него в сапоге от порчи.
Тот град стерегут по лесам соловьи,
А если б туда и добрался храбрый,
То выплывет рыба с черным ядом в крови,
Распластав по воде стопудовые жабры.
Вот видит Лукин избушку в тайге
На волчьей спине и на курьих ножках.
Как щеголь, дымок навстречу пурге
По крыше бежит в слюдяных сапожках.
Огорожена лесом смоляная изба,
Жилье с локоток, а хозяин недобрый,
У него с перепою отвисает губа
И трещат к непогоде перебитые ребра.
Лукин
А есть ли, скажи, тут дорога в края
Заячьих троп, лесов дремучих,
Непуганых коршунов и молодого зверья,
Где мамонты спят у ручьев гремучих?
Хозяин
Я тебе скажу, дорогой приятель,
Сказывали сказку нам старики,
Будто три года шел приискатель
По берегам нежилой реки.
Был он уж очень щапливый малый,
Родина будто его Тамбов.
Собой большегубый и шестипалый,
С четырьмя рядами белых зубов.
Будто три года он шел, а края
Всё не видать постылой реке,
Снегирь и тот в пути умирает,
Человеку никак не пройти налегке.
Край там постылый — кресты по дорогам,
Птицы небольшие, а кричат, как скворцы,
Реки жиреют, кружась по отрогам,
У важенок старых пухнут сосцы.
Верст на три тысячи нет дымочка,
Край там пустынный — туманный скит,
Старого тунгуса черная дочка
В берлоге зимой с медведицей спит.
Могилу будто вырыл себе братенник,
А рядом течет синий стан реки,
Положил он себе под голову тельник
И сам на ресницы свои кладет медяки.
Так умер он безо всяких молебствий,
Хитрый, подмигнул, а кругом тишина,
Никаких-де забот ему нету о хлебце,
Ни даже будто о косушке вина.
Он большегубый, он шестипалый,
Он в переделках мужик бывалый,
Тертый, как редька, сквозь сорок бед,
Только дороги обратно нет.
Спит будто малый, но если ходит
Этой тайгой человек чужой,
Он из могилы тогда выходит,
Следом бредет по тайге глухой.
Долго глаза на чужого пялит,
В спину кайлою наотмашь бьет,
Прямо на землю сырую валит,
Кровь человечью, как мошка, пьет.
Булатная сабля прижата к ноге,
Встречный ветер и тот Лукиным заподозрен,
А и трудно в мороз пробиваться в тайге,
Очищать от ледяшек лошадиные ноздри.
Едет Лукин дальше на юг,
По черному скату, по зеленому логу,
Пролетные птицы ему песни поют,
И беглые звери приминают дорогу.
А в далеком улусе девушка смуглая
Глядит вечерами в слюдяное окно,
А звезда очень белая, а луна очень круглая,
А дым очень длинный, а и ей всё равно.
Да и сказка-то, может, спиртоносом рассказана,
Поглядишь да подумаешь, и нет ничего, —
Лиственница прохладная, небо ясное,
Пьет олень, нагибаясь, пляшут губы его.
А на белых снегах молодых полян
Пугает мороз ледяной опалой,
Из Амги-слободы бежит на Аян
На черном коне генерал сухопарый.
А в Аяне зимуют сто кораблей,
А в Аяне паруса накормлены ветром,
И едет Лукин вдоль белых полей,
На рассвете мечтая о граде заветном.
Красное войско от Якутска идет,
Плещутся сабли, с револьверами споря.
Зарывшись лицом в отпылавший лед,
Не доехал Лукин до Охотского моря.
То ли он в наледи злой потонул,
То ли погиб от варначьего происка,
То ли убил его на заре есаул
Бежавшего к морю белого войска.
Но сказывают, что будто бы в день,
Когда зацветает по ложбинам донник,
Мчится по лесу длинная тень —
С казацкою шашкою красный конник.
А был он, Лукин, двадцати пяти лет,
С лица рябоватый, с усмешкой лукавой.
Молодые чалдонки всё глядели вослед,
Как, бывало, тряхнет головой кудрявой.
1934
16. «Вот родная земля за Леной…»
