«На той фотографии я один, не считая моего дяди с той стороны объектива. Это тысяча девятьсот восьмидесятый год, войны все так же шли – на хоккейных полях, шли в космосе, шли в классных комнатах, начиняя нас временем-местом. Сколько прошло с тех пор! Наступило море, залив, мой пляж, мои скалы, на которых я вырос. Я и солнце». В прозаических и поэтических текстах, собранных в этой книге, Александру Иличевскому удается то, к чему так давно стремится физика – соединить бесконечно большое и бесконечно малое. На фотопленку, состоящую из воспоминаний о детских впечатлениях, влюбленностях и прочих счастливых минутах, наслаивается сначала боль коллективного прошлого, а затем – вечность, явленная в природе и библейских образах. И тогда в пространстве одной отдельно взятой книги ход истории вдруг обнаруживает внутреннюю логику и рифмы, а осколки разрушенного мира склеиваются в цельную мозаику.
Александр Иличевский – поэт, прозаик и эссеист, лауреат премий «Русский Букер» и «Большая книга».
личинка и лопатка ключа погнулась. Обессиленный, я вошел в спальню и открыл окно, подергал решетку. Она не шевельнулась. Тогда я лег на кровать и стал смотреть в сад, где среди ветвей плыла луна, как китайский фонарик. Я лежал и старался не шевелиться, поскольку ты пришла и легла неслышно рядом. Я слышал сквозь кожу предплечья твой холод. Наконец луна погрузилась в крону эвкалипта, и я заснул. Утром я позвонил в службу спасения, и там мне дали телефон слесаря. Он приехал, выбил замок, вставил новый и выдал три новых ключа. Когда слесарь – сердитый лысый старик – ушел, я вдруг понял, что давным-давно, с самого детства так не радовался жизни. Выйдя прошвырнуться по кварталу, я чувствовал себя так, словно весь мир выбрался из темницы. День прошел в тихой радости, и только когда вечером прибирался, я поднял с порога погнутый ключ – твой ключ, что ты оставила в моем сердце. Я зашвырнул его за забор и не услышал, как он звякнул об асфальт, как если б я кинул его в пропасть.
Многое, почти все
Проще забыть свое имя, чем этот город. Он составлен из воздуха и камней, раскаленных добела забвением. Он раскачивается от осенних праздников – от песен покаяния, радости и прощения, от флагов, полощущихся ветром, от стаи скворцов, трескучей тучей развевающейся над черепичными крышами. На улицах порой некуда упасть яблоку, будто вся Франция, весь Манхэттен прибыли сюда насладиться отчизной; каменистыми пляжами Киннерета, песчаной подушкой Средиземноморья. И чернильное море предстает взгляду, направленному из глубокой обдуваемой тени древнего портового сарая: безупречно резкая линия горизонта и снопы солнца, завалившие пляж до неба. Там и здесь стучат пляжным бадминтоном, как сторожевой колотушкой: «В Тель-Авиве все спокойно!» И море глядится в лица загорающих ослепительным шаром обратной, усеянной бликами волн перспективы. Закат затопляет горизонт, и красные флажки на тросе в запретных для плаванья местах трепещут языками прозрачных лабрадоров, стерегущих купальщиков. Я жил там – в этом городе, полном ленивых джиннов Леванта, в этом щекочущем, будто пронизанном стаей стрекоз воздухе. Временами оказывался под полной луной на горе в одиночестве, спускаясь, чтобы подняться на другую иерусалимскую гору, чье подножье облеплено горящим планктоном окон; в каждом хотелось пожить. Что мной было взято на память об этом городе, что хранит ручей времени? – на дне его – камушки воспоминаний. Не скоро время обточит их. Я спускаюсь к ручью и становлюсь на колени, чтобы напиться всласть ослепительного забвения. Нет, никогда не привыкну к мысли, что мертвых так много: Мамаев курган, поля подо Ржевом, Аушвиц, Треблинка, Дахау – сгустки молчания. О, какой неподъемный монолит молчания. Ни голоса, ни шепота оттуда. Как трудно молиться в такой тишине. Как непомерна тяжесть слова. Так, значит, вот как выглядит небо со дна древней могилы, заросшей алыми маками! Я плыву в тишине, и тлеющие закатом верблюжьи горы пропадают во тьме востока.
Торжество
I Мир завершен был только в двадцатом веке. Нынче он стоит по грудь в безвременье, и голова еще ничего не знает о потопе, о хищных рыбах, но вода уже подобралась к губам, и, отплевываясь от брызг, они, губы, говорят о двадцатом веке. О том, что этот век был последним, и теперь осталось только выйти на мелководье. II Власть в мире слишком долго была в руках теней, братоубийства, вассальных соперничеств, Иудиных поцелуев, опричнины, разинщины, пугачевщины, реформ Петра, бироновщины, декабристов, крепостничества, Цусимы, Порт-Артура, погромов, Первой мировой, Гражданской, Брестского мира, коллективизации, голодомора, Большого террора, баварской пивной, хрустальной ночи, Катыни, Ржева, Мамаева кургана, войны, войны и победы. Нелюбовь к матери приводит к тому, что любовь замещается ненавистью к себе и к другому. Ненависть есть страх. Двадцатый век оглушил и полонил человечество. Что оставило нам в наследство удобрившее забытье столетие? Сонм исключений для подтверждения правил. Но первым делом двадцатый съел девятнадцатый. Вместе со всей верой в будущее и человека, который отныне уже никогда, никогда – ни через сто, ни через двести лет не станет человеком. Дизель съел паровую машину. Корпорации съели государства. Банки переварили золото и платину в цифры.
