Мария Петровых - Костер в ночи

Смиряет ветер над крышей
Свои ночные полеты.
Не виден мир и не слышен,
Но вижу и слышу что-то.

Там кто-то, будто из бездны,
Ко мне простирает руки,
Там голос, мне неизвестный,
Но я ль не знал этой муки!

На крик во мрак выбегаю.
Тиха, безлюдна дорога.
Кругом лишь темень ночная.
Откуда ж в сердце тревога?

Лишь мглистой березы трепет.
В ночи примстилось, быть может…
Никто никого не встретит
И никому не поможет!

Воротился служивый из похода весною —
Колченогий, недужный, с перебитой спиною.

Был он пулями злыми исхлестан, простеган,
Не ходил он иначе, как только с подскоком.

Стал потешником горя, скоморохом недоли,
Забавлял мимо шедших каждым вывертом боли,

И страданий притопом, и печалей приплясом,
И замедленной муки лихим выкрутасом.

Дотащился до дому: «Эй, проваливай живо.
Не работник ты в поле, хоть и скачешь ретиво!»

Он добрался до кума, что в костеле звонарил,
Тот узнать не подумал, было чуть не ударил.

Постучался он к милой, а та рассмеялась,
И плечами и грудью, хохоча, сотрясалась.

«Как в постели с калекой танцевать мне
   до смерти?
Лишь на треть человека, а прыжков на две трети!

Мне твои переплясы не милы, не любы,
На усах твоих жестких не уснут мои губы!

За тобой не угнаться, скачешь к самому небу!
Уходи куда знаешь, не кляни и не требуй!»

Вдаль пошел по дороге и пришел он к распятью:
«Иисус деревянный, не возьму я в понятье, —

Чьей рукой, точно на смех, ты вытесан, Боже?
Красоты пожалели и дерева тоже.

Кто тесал твои ноги, безумец незрячий?
Ходишь, видно, вприскочку, не можешь иначе.

Ты такой никудышный, такой колченогий, —
Мне товарищем добрым ты был бы в дороге».

Слыша это, распятый на землю спустился.
Тот, кто вытесал Бога, знать, рассудка решился:

Руки — левые обе, ноги — правые обе.
…Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье?

«Я из хворой сосенки, но хожу я не худо,
Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда.

Мы пойдем неразлучно единой дорогой —
Что-то от человека и что-то от Бога.

Можно горем делиться, мы разделим увечье,
Изубожены оба рукой человечьей.

Кто смешней — ты ли, я ли, — ни один
   не уступит,
Первым кто рассмеется, тот первым полюбит.

Подопрешь меня телом, а тебя я сосною.
Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!»

Взявшись за руки крепко, пошли без промешки
То неспешным подскоком, то хромою
   пробежкой.

Сколько времени длилось пребыванье в дороге?
Где часы, что отмерят безмерные сроки?

Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье,
Миновало бесполье, безречье, безлесье,

Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало,
И ни проблеска солнца, ни звездочки малой…

Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам,
Так божественеет, человечнеет — кто там?

Два господних калеки, два миляги — вот кто это
Шли какой-то припляскою в мир не какой-то.

И один шел в веселье, и другой в беспечалье —
Возлюбили друг друга и счастливы стали.

Ковыляли на пару, плелись как попало,
И никто не постигнет — что в них так ковыляло?

Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо,
И вот доскакали до самого неба!

Реет музыка в складках одежды легчайшей.
Недоступен для птицы полет твой великий,
О богиня триумфа, — сквозь время все дальше
Ты уносишься, Самофракийская Нике!

Хлещешь крыльями воздух и в вихре полета
Лавры славы несешь. Не хочу их нимало.
Лишь тому я завидую, ради кого ты
Напрочь голову в дальних веках потеряла.

Минует? Что поделать с нею!
На то она ведь и минута.
Покинет, становясь ничьею,
Как облака, меняясь круто.

Минуте, в измененьях скорых,
О предыдущей помнить поздно;
От века плещутся в озерах,
Сменяясь, девушки и звезды.

Тут всё не наяву:
И те цветы, что я зову живыми,
И вещи, что зову моими,
И комнаты, в которых я живу,
Тут все не наяву,
И я хожу шагами не моими, —

Я не ступаю, а сквозь сон плыву.
Из бесконечности волною пенной
Меня сюда забросил океан.
Едва прилягу на диван —
Поток минувшего умчит меня мгновенно.
Засну — и окажусь на дне.
Проснусь — и сквозь редеющий туман
Из темных снов доносится ко мне
Извечный, грозный гул вселенной.

Кто, опричь меня, знаком
С птичьим языком?..
Чуть трепещут камыши,
Чуть мерещится в тиши —
«Вью, вью, вью» и «вьет, вьет, вьет»,
Значит, скоро рассветет,
Вспыхнет зорька в зябкой дрожи…
Так про что это, про что же?
Про что?
Разумеется, про то.
«Цвири-цвири», слышь-послышь…
Тишь.

Ну так что же? Да иль нет?..
Лишь роса блестит в ответ,
Влажны листья диких роз,
Кто-то где-то произнес:
«Тью-тью-тью, тю-и, тю-и» —
Да, да, да, молчи, таи.
Это значит: чуешь, чу?
Чую, знаю и молчу.
Да, да, да, я знаю тоже…
Так про что это, про что же?
Про что?
Вот про самое про то.
«Цвир, тю-и, ку-ку»… Кто знает,
Может быть, уже светает?..

То не нота и не тон —
Что-то из лесных сторон.
Тишиной навеян шорох, —
Чей он, чей он, чей он — шорох?..
Листьев? Тростника? Осоки?
То ль колосьев шум далекий?
Да иль нет?.. Но я-то знаю
И мечтаю, напеваю.
«Цвир, цвир, цвир» — звенит не зря,
Разгорается заря,
Пташка пташку окликает…
Ну а все-таки… Кто знает?!
Что ты! Солнышко встает:
Птица ль птицу не поймет,
Мне ли песенки звенящей
Не понять в росистой чаще, —
«Тью-фюить» — кругом пошло.
Это значит — рассвело.

Ну, а если нет? Если это бред?..
Мучусь грезой безрассудной,
Призываю образ чудный,
Жажду угадать ответ,
Ибо, если нет,
Тогда… трудно!

Ну, а если да? Если будет так?..
Вспыхнут зори в жгучей дрожи,
Разгорится день погожий,
Как багряный мак,
Ибо, если так,
Тогда… — Боже!!

Я приходил с визитом
К той гордой, беспощадной
И что-то бестолково
Твердил… (О, бред больного!)
Терзал тебя стихами,
Ломал, корежил слово
И разгрызал зубами
(Мне лишь бы не заплакать!)
И кровяную мякоть
Давал тебе, давясь слезами:
«Глянь!»

Я приходил с визитом
К той скрытной, непонятной
И снова бредил, снова
Губами и плечами…
(О, гром тирады этой,
Тиранской и терновой!)
Внимали ей сурово
Священные предметы:
Недрогнувшие стены,
Нетронутое ложе,
Не раздробленный кулаками
Стол.

Теперь с печалью скрытой
Сижу я одиноко,
Задумавшись глубоко,
На сотни дней разбитый,
И все мои визиты,
Все до единой раны,
В клубок безумный свиты.
А я уже счастливый,
Любимый и желанный,
А я уже далекий, пьяный
Муж.