опустилась рука, закрылись очи,
и бредут, — и не знают, что бредут.
Но внезапно — когда уже померкло
и онемело все в них — из унылой
тишины зазвучала чья-то поступь,
уверенная, мерная, как эхо
твердого сердца; и никто не ведал,
чей и откуда шаг; ибо со дна
своих сердец услышали тот звук
и в их среде звучал он. И познали,
что был некто Загадочный меж них,
и сердце всех — в его великом сердце.
И влеклися за поступью чудесной,
по-прежнему с закрытыми глазами,
уцепившись душою за стопы
Незримого.
И было, если кто
приоткрывал с усилием ресницы,
отличали глаза его невольно
двух юношей, ростом и мощью равных,
головой выше спутников; и оба
загадочны, и широко раскрыты
очи у них обоих; но один
кроток и светлоок, и смотрит в небо,
словно там ищет звезду своей жизни, —
другой мрачен и грозен, его брови
насуплены, глаза устремлены
к земле, словно пытают у нее
о великой утрате. И не можно
отгадать, кто Загадочный водитель
меж этими двумя.
V
На третью ночь —
ночь, полную лазури и созвездий,
они пришли к реке, широкой, черной,
как смола, и воскликнули: вода!
И налетели хищно, и глотали,
и легли отдыхать на берегу.
И закричали двое: — Мы нашли
лебеду! — И накинулися жадно
все на лебеду, и жадно ели,
и снова полегли на берегу.
И неведомо было им, что пили
из реки Аваддон, чье имя Гибель,
и вкусили от корня Сатаны.
Лишь один светлоокий не коснулся
ни до чего. Опершись одиноко
о прибрежный утес, он стал поодаль,
и глаза его рыли бездну ночи,
и напряженное ухо внимало
песне души.
Тогда поднялся вдруг
тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,
и приблизился к ним, и вопросил:
— Братья, не позабыта ль вами песнь
о Ненависти, песнь Уничтоженья?
И промолчали юноши, ни слова
не сказали в ответ, ибо стыдились —
ибо вовек не знавали той песни.
Только один, золотисто-кудрявый,
еще дитя, выпятил важно грудь
и вскричал, лицемеря:
— Разве мог
юный лев позабыть свое рыканье,
разве...
Стрела сверкнула из очей
Грозного и спалила на устах
ребячью ложь. И в мрачном гневе молвил
Загадочный:
— Стал юный лев шакалом,
псом пустыни...
И потупился отрок,
зарделся и уставился глазами
в большой палец ноги, вертя в руках
осколок голыша. Добрая ночь
его сокрыла, и никто не видел
его стыда.
А Загадочный сел
на берегу, и в черных глубинах
его жгучие взоры утонули
и заблудились. Юноши, притихнув,
затаили дыханье, ибо ужас
пал великий на них, и сердце ныло
от невнятного трепета. И слухом
прильнули к тишине: палимый жаждой,
так приникает скиталец в пустыне
ухом к немой скале — и будто внемлет
из гранита запечатленный лепет
подземного ключа...
И зазвучала
в этот миг песнь Загадочного, тихо,
словно прозрачный голос самого
безмолвия. Своей душе он пел,
про себя, еле внятно; и бесстрастна,
таинственна, темна, как сама ночь,
доносилася песнь, и леденело
от спокойного холода ее
в груди; и не понять было, откуда —
из темной ли норы в его душе
тихо выползла песнь черной ехидной
и потянулась к воде, — или он
ее глазами выманил из бездны
речной, и песнь тихо ползла оттуда
к его душе...
И так пел человек:
"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,
Загадку смерти гадая...
Вопли миров сокрыты во тьме ее лона
И великая боль мировая...
Где же Заря Искупленья? — Она, как блудница,
Играет и с нами, и с Богом —
В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится
Где-то по горным отрогам..."
Тихо слушали юноши. Глаза их
приковала река. Глубь Аваддона
им ужасное некое шептала,
и золотистые звезды дразнили
из черноты пучины. А кудрявый
застыдившийся отрок поднял гальку
на берегу рассеянной рукою
и швырнул в воду — и нутро реки
шарахнулось, забегали морщины
по искаженной поверхности, звезды
удлинилися в змейки золотые
и зигзагами трепетно и резво
рассыпались везде... И колыхнулось,
как река, сердце юношей, и дрожь
по членам проскользнула — и не знали,
отчего. Черным пламенем сверкнули
очи Грозного — пламя Сатаны, —
и голос стал другим, и вдруг окреп,
разрастаясь и трепетный, и гневный:
"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара,
И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме
Отравите удушьем угара;
И каждый да сеет по нивам их семя распада,
Повсюду, где ступит и станет.
Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —
Почернеет она и завянет;
И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —
Треснут, разбиты надв?е;
И смех захватите с собою, горький, проклятый,
Чтоб умерщвлять все живое..."
И тогда Светлоокий, что стоял
одиноко поодаль, опираясь
о прибрежный утес, и в темном небе
следил свою звезду, — тихо ступил
ближе к юношам, глаз не отрывая
от неба, и спросил:
— Братья мои,
а знакома ли вам песнь Утешенья,
песнь Искупленья и Конца?
Но те
не слыхали, не двинулись и взоров
не отвели от реки, ибо душу
поглотила песнь Грозного. Сидели
недвижные, немые, и казались
черным рядом надгробных изваяний
на собственном кладбище. — Только снова
тот самый отрок в золотых кудрях
важно выпятил грудь и, лицемеря,
отвечал:
— Разве горная газель
могла забыть свой голос...
И не кончил,
смутясь, ибо покоились на нем
два ясных глаза; и вложил смущенно
кончик мизинца в рот, словно ребенок,
что солгал и попался, и усмешка
пристыженно играла в ямках щек.
И улыбнулся ему Светлоокий
улыбкою прощения; но скорбно
стало его душе; и отошел
снова к утесу, и взором унесся
в небо.
А песнь Загадочного крепла,
нарастала, как буря, как звериный
рев, увлекая буйными волнами
юношей; и зарычали они,
словно львята, и вместе с мощью клича
в них нарастала ненависть сильнее
смерти, пронизывая, опьяняя,
искажая лицо и зажигая
черное пламя в глазах. И качнулась
тогда река сплошной черной громадой
от берега до берега в едином
колыханьи, как будто бы дитя
в колыбели, и вместе зашатались,
зазмеились, забегали в пучине
рыбками золотыми искры звезд:
"Ибо то — Песнь Гнева, что в ночь Божией мести
Родилась, восприята кострами,
Из крови отцов и детей, и из девственной чести,
Растоптанной в муках и сраме..."
Но в этот миг вскочил кудрявый отрок
и показал рукой на крутизну
по ту сторону волн, и закричал:
— Смотрите!..
Юноши подняли взоры,
и упало в них сердце: там, напротив,
с высоты, что над кручею обрыва,
словно ангелы, легкие, касаясь
едва земли, нисходят ровным рядом
белотелые девы. Стройной нитью,
нога к ноге, идут они, и руки
подняты, словно тянутся к лучам
месяца, и, как очи одержимых
лунным недугом, закрыты глаза;
на челе их — терновые венцы,
и муки мессианские застыли
в чертах лица; в тени ресниц их дремлет
изначальная вера, и улыбка
на губах опочила.
И узнали
их юноши, и замерло в них сердце:
ибо девы, с закрытыми глазами,
близились к темной круче над рекою,
и чрез мгновенье останется шаг
между ними и пропастью. Вскочили
юноши, закричали, замахали
руками — но, не внемля и не видя,
не открывая глаз, легкие, ровным
рядом, нога к ноге, двигались девы
своим путем. И вот — последний шаг.
Длинная, ровная нить из алмазов
мгновенно распахнувшихся очей
на один миг сверкнула и погасла —
и вереницею аистов белых
понеслись они в черную пучину.
С воплем ужаса юноши вскочили
и ринулись с обрыва. Словно гривы,
стали дыбом их кудри на лету —
и уж роют руками чрево бездны,
и, вынырнув, плывут наперерез
пучины. Вот уж головы покрыла
