Друзья
Семь лет мне было.
Робкий мальчуган.
Я сам с собою часто вел беседы
И, сидя на полу,
К окну решетчатому припадал,
Глядел на мир,
И время протекало.
Порою вдалеке
Звенел какой-то колокольчик,
И доносился крик возницы.
К пруду спускались гуси, гогоча.
У маслобойни заливалась флейта.
А в доме на углу
Вдруг начинал горланить попугай.
В ту пору были мне друзьями
Смоковница и яблоня, две пальмы
И деревце батавского лимона.
Их ветви пребывали в небесах,
А я в своей душе.
Весь день
Они своею тенью забавлялись,
Вели игру,
И я к ней был причастен.
Они моими сверстниками были.
Детьми.
Ашарх дождливый наступал. Они
Все дни шумели,
Кто знает – почему.
Они, как я,
По-детски лепетали,
И я им вторил.
Но годы шли.
Мне стало двадцать пять.
Разлуки тень легла на вечера.
И у того же самого окна
Сидел я одиноко.
Смоковница дрожащею листвой
Нашептывала мне мечты
И утешала.
В сиянье солнечном кокосовые пальмы
Негромко подпевали
Моей печальной песне.
А пряный дух цветущего лимона
Однажды ночью
В мою бессонницу принес издалека
Любимые глаза в слезах, слова укора.
Друзья мои, деревья —
Ровесники любви и юности моей.
И много долгих лет минуло.
И снова я один.
Друзья былые
Давно за полог вечности ушли.
Я снова у окна.
Гляжу на небо
И вижу те же самые деревья.
Как древние подвижники, они
Стоят недвижно и день и ночь нашептывают мне
Древнейшие слова
Дрожащею листвой.
И, как в любом начале,
В любом конце,
Покой бескрайний в них оцепенел.
И заклинанье этого покоя
Они мне шепчут, шепчут беспрестанно.
Под косматой смоковницей по вечерам
В полумраке
Чернели, белели различные пятна.
На камнях обвалившейся старой стены
Возникали причудливые фигуры.
Из невидимого жилища демона
Неистовый слышался вой.
Горбатая, с палкой в руке,
Хихикала старая ведьма.
Песнопевец Каширам Даш[74]
Рассказал нам в стихах о Хидимбе[75].
И на этой разбитой кирпичной ограде
Оживали сказанья.
Вот Хидимба, а вот Шурпанакха[76] с отрезанным носом
Рядом возникла
Черным пятном.
Лет семнадцать спустя
Я снова пришел в тот сад.
Увеличились пятна,
Изумленная новизна поклонилась седой старине.
Кирпичи там и тут обвалились,
Грудой лежат.
Цепляются ноги за корни.
Там лианы стеной,
Здесь крапива.
Стали джунглями эти кусты,
А смоковницу обступили
Деревца клещевины.
Замечаю вокруг Шурпанакхи следы и Хидимбы,
Но в душе они стерлись.
А когда на вокзал я вернулся, мне было смешно.
На ветхом фундаменте жизни
Расплылись неясные черные пятна,
Наивного прошлого письмена.
Сколько путаных, смутных следов
На разрушенной кладке пугливого воображенья.
Иногда,
Вечерами,
Когда на широкие пальмы
И на берег пруда
Ненастье кладет свою тень,
В небесах,
Переполненных благословенным дождем,
Облака грозовые грохочут,
Когда в пальмовых зарослях звонко цикады
стрекочут, —
Оглянувшись, я вижу родимый свой край
И над темной змеистой дорогой – очертания
старого храма.
В покосившихся стенах, в проломанной кровле —
Скорбь, которой имени нет,
Непонятные страхи, словно бессонные совы,
Сколько ложных, ненужных страданий
И врагов, порожденных бессильем.
Ветхим душам позор!
Сколько призраков след свой оставило в сердце
твоем.
Страх в лохмотьях недобрых примет
Кривляется черными пятнами в полночь,
И в обличье несчастий
Заросли страха растут
Сорняками.
А на разбитом фундаменте
Уродливые руины былого
Над робким смеются.
Из книги «Сад песен» («Гитобитан»)
1932
Мелодию дай, приобщи к песнопенью, учитель.
Мелодия надобна мне! Я – смиренный проситель.
Небесная Ганга, восход золотой усвоили этой
мелодии строй
И петь научились, подслушав тебя, вдохновитель.
Отправлюсь я, душу наполнив мелодией вечной,
Туда, где царит разногласье и шум бесконечный.
В людской крутоверти, среди суеты, разлада,
сумятицы и тесноты,
Ты сам испытай мою ви́ну, великий ценитель!
Ты жизни и смерти рубеж перешел.
Там высится твой осиянный престол.
С него не свожу восхищенного взора.
Души моей небо – престолу опора.
С каким упованьем, с каким ликованьем
Я руки раскинул и очи возвел!
А ночь, как молельщица, кудри свои,
Склонясь, на стопы уронила твои.
Мелодия песни твоей вдохновенной
Звучит, заполняя просторы вселенной.
Слилась моя ви́на с твоей воедино,
И песенной мукой я весь изошел.
Родник мелодии твоей журчит в краю пустынном.
Я молча перед ним стою с наполненным кувшином.
Садится солнце за горою дальней,
Оттуда посылая свет прощальный.
Я слушаю потока звук печальный,
Глаза рассеянно следят за журавлиным клином.
Родник мелодии твоей журчит в краю пустынном.
Весь день владели мной дела житейские и нужды.
Но отрешился я от них, сейчас они мне чужды.
Не стану больше воздавать им дани.
В стране, лежащей вне людских желаний,
К исходу дня я, после всех скитаний,
Блаженство, данное тобой, богатством счел единым.
Родник мелодии твоей журчит в краю пустынном.
Я коврик мелодии здесь разостлал:
О путник, тебе – постоянный привал!
На зов пробудившейся птицы плывешь на пароме
денницы
Туда, где волна омывает причал.
Побудь на заре у дверей при утренней песне моей!
Сегодня с рассвета надвинулись тучи на лес.
Слезами наполнив глаза голубые небес.
У пальмовой рощи, в тумане, стоишь ты в другом
одеянье.
О, не удаляйся украдкой! Хоть сколько-нибудь
В сырой полумгле моей пасмурной песни побудь!
Если мир я созерцаю через песнопенье,
Мне становится доступно мира постиженье.
Музыкой звучит словесной полный неги свет
небесный.
Пыль земную пробуждает голос
вдохновенья.
Мир как будто входит в душу, сбросив
оболочку.
Отвечает сердце дрожью каждому листочку.
В этом чувства океане – формы рушатся и грани,
Вся вселенная со мною в тесном единенье.
Зачем не кропил я слезами дорожную пыль
беспрестанно?
Зачем не предвидел, что явишься ты, как пришелец
незваный?
Палящей пустыней, без тени, по знойной, колючей
сухмени
Зачем, о зачем пробираться заставил тебя,
долгожданный!
Когда я у дома сидел на приволье, ленив и беспечен,
Не знал я, не ведал, что болью мучительной шаг твой
отмечен.
Но отзвук страданья и боли остался в душе
поневоле,
И сделалась мука твоя незажившей сердечною
раной.
Я бесконечен. Своим ты играешь созданьем:
Опустошаешь – и вновь наполняешь дыханьем.
Сколько со мной, незатейливой флейтой
своей,
Ты исходил берегов, и холмов, и полей;
Сколько напевов сыграл ты на ней!
С кем поделюсь ликованьем?
Сладостно сердцу от прикосновенья святого.
Плещет восторг через край, и рождается слово.
То, что вмещается в горсточке малой моей, —
Дар нескончаемый, длящийся множество дней.
Сколько, о, сколько веков из ладони твоей
Брать буду снова и снова?
