Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

— Спаси меня!
             Снова к тебе обращаюсь.
Не так, как тогда, — тяжелей и страшней:
с последней любовью своею прощаюсь,
с последней, заветною правдой своей.

Как холодно, как одиноко на свете…
Никто не услышит, никто не придет…
О, пусть твой орлиный,
                      твой юный,
                                твой ветер
дохнет на меня,
               загремит —
                         запоет…

Во имя лучшего слова,
одного с тобою у нас,
ты должен
         влюбиться снова,
сказать мне об этом сейчас.

Смотри, ты упустишь время!
Тяжелой моей любви
счастливое, гордое бремя,
не медля, обратно зови.

Ты лучшей не сыщешь доли,
высот не найдешь других,
ибо в ней — последняя воля,
последний воздух Двоих.

Ничто не вернется.
                  Всему предназначены сроки.
Потянутся дни,
              в темноту и тоску обрываясь,
как тянутся эти угрюмые, тяжкие строки,
которые я от тебя почему-то скрываю.

Но ты не пугайся. Я договор наш не нарушу.
Не будет ни слез, ни вопросов,
                              ни даже упрека.
Я только покрепче замкну
                        опустевшую душу,
получше пойму, что теперь
                         навсегда одинока.

Она беспощадней всего,
                      недоверья отрава.
Но ты не пугайся,
                 ведь ты же спокоен и честен?

Узнаешь печали и радости собственной славы,
совсем не похожей на славу отверженных песен.

Я даже не буду
              из дому теперь отлучаться,
шататься по городу
                  в поисках света людского.
Я все потеряла —
                к чему же за малость цепляться.
Мне не во что верить,
                     а веры — не выдумать снова.

Мы дачу наймем и украсим
                        как следует дачу —
плетеною мебелью,
                 легкой узорчатой тканью.
О нет, ты не бойся.
                   Я так, как тогда, не заплачу.
Уже невозможно — уже совершилось прощанье…

Все будет прекрасно,
                    поверь мне, все будет прекрасно,
на радость друзьям и на зависть
                               семействам соседним.
И ты никогда не узнаешь,
                        что это — мертво и напрасно…
Таков мой подарок тебе — за измену —
                                    последний!

1

Есть в сердце Средней Азии чертог.
Кто видел, тот забыть его не смог.

Нет, он не стар — как новолунье юн.
В нем воздух полон вечной думой струн,

дыханьем песен, ропотом стихов,
сверканьем в пляске взвихренных шелков,

и если кто не знал, то знай, что он
из легких кружев каменных сплетен.

Таким явился он тебе и мне,
театр в Ташкенте, в золотой стране.

Он был задуман до войны. И вот
война, беда. Но говорит народ:

— Нет, мирных мы не прекратим работ.
Пусть воплотится чудо — и живет.

Уже сражались, доблестью полны,
Узбекистана лучшие сыны,
когда в театр явились их отцы
и, взяв свои волшебные резцы,
и стиснув зубы, и прищурив взор,
на камне стали высекать узор.
Враги свирепо рвутся на восток,
но мастер режет за цветком цветок,
и сколько б сердце ни терзала боль,
и сколько б глаз ни разъедала соль,
ни разу не дрожит его рука,
верна, трудолюбива и жестка:
он знает, что усталые сыны
сюда прийти с победою должны.

Идут сражения. Идут года.
Пылая, исчезают города.
Но сказочный в мерцании зеркал
уже рождается Бухарский зал,—
из легких кружев каменных сплетен,
нежнейшим светом белым напоен.

Да, мастер знал — усталые сыны
сюда прийти с победою должны.

Приди ж и взгляд на нем останови —
единоборстве камня и любви,
знай: никакие силы не согнут
народ, влюбленный в красоту и труд.

Да, это случилось семь лет назад,—
я помню об этом — и рада:
мне в сорок втором на линкоре «Марат»
пришлось побывать с бригадой.

Раскрашен под камень и к стенке прижат,
сетями укрыт, изувечен,
оружия не положивший «Марат»,—
таким ты запомнишься вечно.

А личный состав говорил об одном,
как будто б забыв про блокаду:
— Туда!  По-балтийски сразиться с врагом,
на улицы Сталинграда!

О чем же еще мы могли говорить
в августе сорок второго?
Что фронта «союзник» не хочет открыть?
Мы знали — теперь не откроет.

Мы слышали отзвук обвалов глухих
оттуда, с приволжских откосов!
О, как мы читали в тот вечер стихи,
солдаты, поэты, матросы.

И вдруг, изумляя и радуя взгляд,
за ужином скудным и странным,
на маленьком блюде — сухой виноград
и даже вино — по стакану.

Мы так наслаждались!
                    — Скажи, капитан,
такое богатство — откуда?
— А это от шефов. Узбекистан.
Вы правы — похоже на чудо.
Мы в дружбе давнишней — Ташкент
                               и «Марат».

В осаде о нас не забыли.
Сквозь тысячи верст — привезли виноград
и сирот, маратовских малых ребят,
заботливо усыновили.

И медленно, тихо поднял капитан,
как будто б огромную чашу,
неполный и маленький легкий стакан
за верность народную нашу.

Ташкент, я припомнила этот глоток,
как мира, победы и счастья залог,
когда мы собрались под кущи твои
на праздники в честь Навои.

Он длился — щедрейший, обильнейший пир,
поэзии торжество…
За этот творящий и мыслящий мир —
как бились мы все за него!

И розы клубились, сияло вино,
и воздух звенел от стихов…
О родина света, где слиты давно
поэзия жизни и строф!

О родина дружбы, где счастье роднит,
где не разлучает беда!
О родина мира, — твой мир сохранит
народ навсегда, навсегда…

Какая темная зима,
какие долгие метели!
Проглянет солнце еле-еле —
и снова ночь, и   снова тьма…

Какая в сердце немота,
ни звука в нем, ни стона даже…
Услышит смерть — и то не скажет.
И кто б ответил? Пустота…
О нет, не та зима, не та…

И даже нежности твоей
возврат нежданный и летучий,
зачем он мне? Как эти тучи:
под ними жизнь еще темней,
а мне уже не стать певучей.

Но разве же не я сама
себе предсказывала это,

Очнись, как хочешь, но очнись во мне —
в холодной, онемевшей глубине.

Я не мечтаю — вымолить слова.
Но дай мне знак, что ты еще жива.

Я не прошу — надолго, хоть на миг.
Хотя б не стих, а только вздох и крик.

Хотя бы шепот только или стон.
Хотя б цепей твоих негромкий звон.