А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой, ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!
Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слойку на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть… —
А может быть,
пещеры,
скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь,
что историки искали,
в себе,
как стенопись,
хранят?
Быть может,
сохранили стены
для нас,
для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?
И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды
не пропало,
и расшифровки ждет стена?
А «Искры» ленинской
страница
засняла между строк своих
над ней
склонившиеся лица
в их выражениях живых?
Как знать?
Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром
при расстреле?
А может быть,
как сцены битв
вокруг Траяновой колонны —
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет
фабричная труба?
И может быть,
в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский в пальцах комкал,
что повторял?..
И может быть,
валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить, —
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?..
И может быть,
на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того,
чей взгляд беспрекословный
тревожит память
по сей день?
Но, может,
и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?
Все может быть!..
Пора открытий
не кончилась.
Хотите скрыть
от отражений суть событий, —
зеркал побойтесь,
не смотрите:
они способны все открыть. —
Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица налипает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами… И в перчатке — твоя, на прощанье, рука… —
Зеркала —
на стене.
Зеркала —
на столе.
Мир погасших теней
в равнодушном стекле,
В равнодушном?..
О, нет!
Словно в папках
«Дела́»,
беспристрастный ответ
могут дать зеркала.
Где бы я
ни мелькал,
где бы ты
ни ждала —
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!
В чьей-то памяти ждут,
в дневнике,
в тайнике.
«Мертвых душ» не сожгут
в темный час,
в камельке.
Сохранил Аушвиц
стоны с нар
— вместо снов,
стены —
вместо страниц,
след ногтей —
вместо слов.
Но мундирную грудь
с хищным знаком орла
сквозь пиджак
где-нибудь
разглядят зеркала.
В грудь удар,
в сердце нож,
выстрел из-за угла, —
от улик не уйдешь,
помнят всё
зеркала.
Со стены —
упадет,
от осколков —
и то
никуда не уйдет
кто бы ни был —
никто!
Диск первый
Спасаясь от земных обид,
я греб один в открытом море
без маяка на кругозоре,
далеким берегом забыт.
Под днищем злобная вода
скрипела, с лодкою в раздоре.
Нуждаясь в дружбе и опоре,
я был один, как никогда.
Тень опускалась на Тамань,
сизели тучи на Босфоре,
и солнце, как окно в соборе,
чуть багровело сквозь туман.
Над темным морем наконец
явились звезды в полном сборе,
но в узком лунном коридоре
никем не виден был гребец.
Затем и лунный свет исчез,
и я, гребя, почуял вскоре,
что, кроме волн, катило море
тела таинственных существ.
Я вспомнил челюсти акул
и упрекнул себя во вздоре, —
их не бывает в этом море,
но все же голову пригнул.
А твари, черные как ночь,
шли, как отряд в ночном дозоре,
и в их свистящем разговоре
мне слышалось: спасти… помочь…
И гребни их блестящих спин
мелькали в соляном растворе,
и я, несясь в их резвой своре,
вдруг осознал, что не один.
И это верно — не грозя,
но дружелюбно роя море,
с фонтанов, мифов, аллегорий
они явились, как друзья.
Их рыла вырывались вверх
и в любопытстве, и в задоре —
понять в моем бесцельном взоре:
о чем он мыслит, человек?
Быть может, сбился он с пути,
покинув теплое предгорье,
или, вкусив беду и горе,
он от людей решил уйти?
И повлекли они меня,
о чем-то дружественно споря,
домой, сквозь мрак ночного моря,
туда, где занималась зоря,
на свет маячного огня.
— Мы не люди,
мы не рыбы,
мы дельфины,
мы детали
позолоченной лепнины,
среди образов орлиных,
среди львиных
украшаем ваши кресла
мы — дельфины.
С нереидами,
с людьми до половины,
в резвой свите Посейдона
мы — дельфины,
на стене Палаццо Дожей
и поныне
нами правят
обнаженные богини.
И супруга Посейдона
Амфитрита
нам святилище построила
в Афинах,
когда небо
облаками не закрыто,
мы вас видим
из Созвездия Дельфина.
На фонтанах мы красуемся —
дельфины,
как холсты и изваянья
мы терпимы,
а на море мы гонимы,
мы травимы,
гарпуны
облюбовали наши спины.
Мы вас тешим
цирковыми номерами,
разноцветными шарами
в синераме,
где экраны телевизоров,
где фильмы, —
мы за скутерами гонимся —
дельфины.
И за Ноевым ковчегом
мы спешим
к Арарату,
к тишине его вершин,
за «Арго»
пересекающим Босфор,
за тобою,
мореходец Христофор.
И, мятежный броненосец,
за тобой!
И, толпою
за тобою,
китобой,
мы несемся,
чернорылые,
на спор
кто вынослив,
кто стремителен,
кто скор?!
Братья люди,
вы любимы,
вы невинны,
вы не знаете,
откуда мы — дельфины,
кем мы были до потопа,
кем мы стали
превращенные
в ныряющие стаи.
И не мы ли
Ариона с его лирой
из Сицилии
на родину возили,
и не мы ли,
на хребтах,
поднявши рыла,
древнегреческого мальчика
носили?
Когда волны штормовые
вам грозили,
слыша вопли пароходов,
мы — дельфины,
как спасательные лодки
из резины,
к утопающим
на выручку скользили.
Объясните ж,
для чего и почему
вы нас бьете
топорами по челу,
и в тельняшках
молодые моряки
с якорями и сердцами
вдоль руки
ищут
сзади рулевого колеса
наши пасти
улыбающиеся,
чтоб ударить из берданки
и попасть
просто так —
в непонимающую пасть?
Пусть вы были б
хоть смертельно голодны —
но дельфины
вам и в пищу не годны!
Диск второй
А может быть, они записывают свои предания на холодных лентах летних течений Черного моря? И через Босфор переправляют их в Мраморное? Или складывают свои записи в темных подводных яминах? Или высекают их хвостами на отполированных скрижалях морских камней и читают их детям через увеличительные стекла медуз? Но это так — аллегории…
