«На той фотографии я один, не считая моего дяди с той стороны объектива. Это тысяча девятьсот восьмидесятый год, войны все так же шли – на хоккейных полях, шли в космосе, шли в классных комнатах, начиняя нас временем-местом. Сколько прошло с тех пор! Наступило море, залив, мой пляж, мои скалы, на которых я вырос. Я и солнце». В прозаических и поэтических текстах, собранных в этой книге, Александру Иличевскому удается то, к чему так давно стремится физика – соединить бесконечно большое и бесконечно малое. На фотопленку, состоящую из воспоминаний о детских впечатлениях, влюбленностях и прочих счастливых минутах, наслаивается сначала боль коллективного прошлого, а затем – вечность, явленная в природе и библейских образах. И тогда в пространстве одной отдельно взятой книги ход истории вдруг обнаруживает внутреннюю логику и рифмы, а осколки разрушенного мира склеиваются в цельную мозаику.
Александр Иличевский – поэт, прозаик и эссеист, лауреат премий «Русский Букер» и «Большая книга».
я пойду с вырванными веками, с раковинами вместо них, осока располосует самой страшной на свете казнью, оставит по капельке росы. Муравей вскарабкается и пригубит. IV Не понять, как я полюбил море. Подобно лучшей гончей, я слышал его еще с подножки пассажирского вагона, мерным ходом пересекавшего каспийский полуостров. Учуяв этот запах, я мчался за горизонт, то и дело подпрыгивая от нетерпения, чтобы разглядеть наконец полоску блеска, ослепнуть от нее, услышать вскоре раскатистый шум прибоя, с шипением роющегося в отвалах сизой мелкой миндалевидной ракушки. О, море! Как ты стало таким, отчего ты вспарываешь мне грудь вздохом? Что я жду на твоем берегу? – бесконечно следя, как лезвия чаек пластуют холмы бриза. Нет, я не жду ни плота, ни корабля, ни письма в бутылке. Вероятно, когда-то от долгого пребывания на берегу, почти ослепнув от раскаленной нитки горизонта, я почувствую, как рога пробивают череп, как ребра растут и становятся круче, а позвоночник продолжается, и кожа дубеет, готовая послужить впоследствии страницами книги, если только мне доведется вернуться из пучин после поисков своей ненаглядной. V Звук падучей звезды похож на треск факела: с зажженным пучком тростника я вхожу в беспросветную чащу, чтобы разбудить дрозда. Вот он сидит на ветке, покрытый инеем, с едва бьющимся – раз в эпоху – сердцем. Кто вырвал глаза милосердию? Кто возьмет в руки голову безумия и спляшет на рельсах, ведущих за ворота Аушвица? Кто виновен больше, чем забвение? VI Так когда же ты разомкнешь уста? Когда же твой хрип сольется с криком дрозда? – пусть мы сначала не отличим твой голос от голоса ужаса. И только потом начнем различать форму. Подобно тому, как кроны сосен, растущих на берегу, с годами становятся зачесаны бризом, обнажая форму ветра и обреченность речи. Может быть, потом мы расслышим шепот некоторых звезд, тех, что наконец различили блеск наших глаз. VII Любовь – нет нестерпимей муки. Столько звезд разгорались от этого ярче, принимая в себя килоджоули крови, спермы, рая, тоски и слез. Небытие лишь пещера, никакого безбрежья, всего лишь пасть, за краем которой плещется море. Море света и ты, объятая солнечным стогом, привстаешь на цыпочки со спины быка, держась за лиру: дрозд над тобой щебечет, и я все еще мчусь вприпрыжку, выбиваясь из сил, стремясь разглядеть кипенную оборку кружев на твоем бедре. И на этот раз превращаюсь в рыбу. 3. Изнанка солнца I Каждый видит то, что не положено смертным. Но у каждого уста запечатаны ангелом дознаний. Например, садишься в «мазду», не зная, что она собрана в городе-призраке, ослепшем от солнца, взошедшего над Хиросимой. Как хорошо девушку – звездную ночь обнимать: луна – грудь Гекаты льет молоко на зрячие губы. Как долго потом высится полдень! Душно в скирдах колоску, клубится кучевое, жаворонок звенит, никак не уймется. II Что остается, кроме облака и звезды? Облако совершится, растает, звезда увянет, растратив мегатонны ярости на свеченье, на вопрошанье во тьме. Что остается танцовщику, кроме пронзенного им ветра? Пригубить розу облака, влажные его лепестки. Звезда погружена в толщу времени, глаз прощупывает сотни тысячелетий. Вот почему зрение – царь. Вот почему Тиресий, лишенный такой силы, обретает иглу пророчества, способную заштопать пропасть забвения. И пронзить каменное сердце. III Настоящий сон тот, в котором снова море. А не там, где бродишь по улочкам, подслушивая лепет или возню любовников за сомкнутыми ставнями. Но вот выходишь в богатое предместье, чтобы потеряться в саду наслаждений. Обретаешь новую кожу – кору и листья, дожидаешься осени и великого равнодушия, какому обучался у облака Будда. Мысли твои отцветают, и лишь корень слабо мерцает в черноземе безлунной ночи.
