Вот и кончаю свою, может быть, последнюю, книгу. Как говорилось в старину, этот плач, эту тяжелую думу о России. Сегодня Прощеное воскресенье. В самый раз мне попросить прощения у Черной вдовы и у всех тех, о ком написал я нелестно и о ком предпочел умолчать.
Александр Третий воспитывал своих детей в спартанском духе. Они вскапывали землю в саду. Убирали свои комнаты. Спали на железных солдатских койках без подушек. Вставали рано и уходили под ледяной душ, затем занимались зарядкой. И так изо дня в день.
С запада в Россию направлялся огромный поток денег для оплаты террористических актов. В представителей власти стреляли из револьверов, бросали в них бомбы. Устраивали крушения поездов. Сам Александр Третий был отравлен врачом Захарьиным во время отдыха в Крыму.
* * *
Будучи цесаревичем, Николай Второй проявлял к простым людям уважение и милосердие. От своей бабушки он получил в наследство 4 миллиона золотых рублей, которые целиком истратил на помощь бедным.
Сам одевался скромно и пользовался одеждой до полного её износа. Известен любопытный факт его беспримерной, величайшей скромности и нетребовательности к своему внешнему виду. В 1900 году ему сшили штаны, которые он носил до отречения от престола в 1917 году. За эти семнадцать лет их штопали много-много раз. Как говорится, на штанах не было живого места.
Так бы поступила со своими плавками светская львица Ксения Собчак! Не было бы ей цены!
Царские дети были патриотами России. Они любили свою родину и отказывались её покидать, не в пример новым русским и большевистским отпрыскам. Когда царевну Ольгу собирались выдать за румынского наследника престола, она воспротивилась решению родителей, сказав при этом:
— Я русская и хочу жить в России.
Константин Романов, великий князь, был замечательным российским поэтом, приходясь близким родственником по духу сочинителям серебряного века поэзии. Многие его стихи были положены на музыку и с успехом исполнялись звездами тогдашней эстрады.
Несмотря на войны, быстро росла численность населения России. За последние перед революцией 25 лет оно выросло на 62 миллиона человек.
Их было два дьявола: Гитлер и Сталин. Один стоил другого. Оба мечтали захватить весь мир и уничтожить инакомыслящих. И великие жертвы второй мировой войны только на совести этих тиранов. Но вообще была ли у них совесть?
Что сделала история с Россией! Родить-то родила, а поставить на ноги не сумела. Так сироткою и жила она между Днепром и Волгой. А тут и подоспели татары.
г. Красноярск
Николай Беляев
Из «Казанской тетради»
Памяти поэтессы Серебряного Века
Черубины Де Габриак
Песня выделки нежной допета.
Время стерло румянец и глянец.
Два известных в России поэта
из-за женщины этой стрелялись.
Было время — шутила, дурачила
петербургских редакций чинность,
восхищала, цвела и чудачила…
Но легенды не получилось…
Муж увез от греха подальше
в глушь, в Казань, и стихов не стало.
Видно, время игры и фальши
артистической — миновало…
Только несколько строк осталось,
что для Вечности — маловато…
А на подлинность и реальность
нужно много сил и таланта,
много сердца и понимания —
что творится и происходит…
Ей оказывали внимание…
Издавали. Неплохо, вроде.
Но мне жалко ее, стареющую,
вспоминающую о прошлом,
над журналом склоненную женщину,
позабытую всеми, хорошую…
Что ей снилось? — в глуши, в провинции,
в наступленье бездушного века —
не пророчице, не провидице…
Пожалейте и вы человека!
* * *
Кочевник — временщик, не тутошный жилец.
Пока отара травку ест и топчет,
он — на коне, он — царь и бог, не жнец,
он пьет кумыс, по-своему лопочет,
хохочет, думать о земле не хочет,
покуда сыты толпы блеющих овец,
стада и табуны…
Пирует и ночует
он нынче здесь… А завтра — где-то там,
простором обуян, он дальше откочует
в седой туман, где будет сыт и пьян.
Все для него, кочевника, на свете —
его отары, плов и бешбармак.
Вздыхают женщины.
Привычно плачут дети,
Скрипят повозки…
Светит солнце —
знак
того, что где-то будет лучше завтра
трава — и более сочна, и зелена,
а здесь — все вытоптано, съедено, измято
копытами…
Молчи, несчастная жена!
Нас ждут другие пастбища с цветами
из нами завоеванных
в боях
с оседлыми чудными племенами.
Вперед!
Все остальное — пыль и прах!
Памяти Архиерея Августина
(Александра Николаевича Беляева)
Монашеское имя — Августин.
Он братом деда был, архиепископ,
Духовной академии Казанской
воспитанник,
расстрелянный в Калуге
решеньем «тройки»…
(Я — едва родился,
два месяца мне было в этот день).
Отец мой верил в планы ГОЭЛРО,
стал грамотным хорошим инженером.
Он, если что-то знал, молчал об этом.
но брат его, простой учитель сельский,
державший в памяти все наше родословье,
в прощальных письмах — вспомнил Августина
и добрым словом «дядю Сашу» помянул.
В двухтысячном году Собор церковный
прославил мученика веры.
Справедливость
так поздно, век спустя, не торжествует —
полна глухой непробиваемой печали.
(Ведь все свидетели давным-давно ушли,
и не найти безвестную могилу).
Боюсь, что поздно. Нужною молитвой
святого мученика я не тщусь тревожить.
Но кажется, что этот выстрел подлый
меня сквозь время — все-таки настиг.
И я отныне вижу, как идет
он в облаченье, с посохом владыки,
и с панагией на груди — шагает
под улюлюканье мальчишек-пионеров,
и тверд, и прям, ни лагерем, ни ссылкой
не сломленный — к еще живому храму
Великомученика и Победоносца
Георгия, где служит, прославляя
за всех нас, грешников, распятого Христа.
Он думал о загадке бытия —
о духе, о материи и вере.
В набитой камере, среди жулья, ворья,
среди невинных и офицерья,
жалея всех…
И понимая — к высшей мере
приговорят, как здесь заведено,
когда навесили нешуточное дело —
«организацию»…
Но вера — все одно! —
с молитвой только крепла, не слабела.
И следователь, взгляд спокойный встретив,
никак не мог усвоить нужный тон…
Но приговор подписан.
На рассвете
он будет в исполненье приведен.
И можно будет доложить в столицу
о ликвидации серьезного гнезда…
Какой туман над городом клубится!
Какая сквозь него
с трудом пытается пробиться
лучом последним
чистая звезда!
Гори, свеча, в помин души ушедшей,
с которой я не повидался на земле.
Гори во дни эпохи сумасшедшей,
способной всех спалить в одном котле.
Гори святым огнем, живое пламя,
слезами воска душу ту оплачь.
На Высший Суд — уже не перед нами —
давно предстали жертва и палач.
Гори, свеча, и в память, и во славу
Не сломленных ни пыткой, ни трудом.
Горит свеча — ты видишь, Боже правый, —
как светлый храм на берегу крутом…
Его сиянье видно издалёка,
его не выморозить, не изморосить.
Гори, свеча, светло и одиноко,
твой свет никто не в силах погасить.
* * *
Почти две тысячи моих стихотворений —
итог скорее грустный, чем веселый.
Почти две тысячи ударов головой,
несчетное число ударов сердца —
о стены каменные и стальные двери,
о стены, разделяющие нас:
— Услышьте, спорьте или — улыбнитесь!
* * *
Я себя в бутылку запечатаю,
брошусь в Клязьму — поплыву в Оку,
в Нижнем — Волгой-матушкой покатою
закачаюсь, лежа на боку.
А перед Казанью пробку высажу,
выйду, одурев, на бережок.
И в кустах ивовых палку выежу,
подходящий посох-посошок.
Побреду с улыбкой покаянною
в город мой, где молодость прошла,
промотала утречко туманное,
солнцем сердце глупое сожгла.
Ты другой, мой город, думать нечего —
все твои кварталы обозреть…
Тих, задумчив час людского вечера.
ночь глуха, необъяснима Смерть.
Но пока мы живы, над разгадкою
думаем, за мертвых и живых.
Теплится в душе огонь — лампадкою
в темном, теплом Храме Всех Святых.
* * *
Великий путаник, мой неоглядный город,
ты недоверчиво глядишь с крутых бугров.
Не я один узнал тоску и холод
твоих осенних стылых вечеров.
И все же с этих — с детства! — переулках,
в татарской невысокой слободе
я познавал — в улыбках, драках, муках —
земную цену счастью и беде.
Казань меня испытывала, била,
теряла, терла, прятала в карман.
Лукавила. Вкруг пальца обводила.
И — новый заводила вдруг роман!
Я жил, дышал. Не гордость и не слава —
срываясь, путаясь и вновь теряя нить,
я одного хотел — естественного права
с людьми и городами говорить!
и если голос мой средь шума, визга, скрипа
сегодня слышен, я почту за честь
Сказать разросшемуся городу: «Спасибо!
За то, что я такой, какой я есть!»
с. Ворша, Владимирская область
