Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Било двенадцать… двенадцать раз
заступ вдали простучал.
Я вскрикнул: — Пробил мой час!
— Ты не бойся, — шепнуло молчанье, —
ты не увидишь, когда последняя капля
в клепсидре{32} блеснет прощально.

Ты все еще будешь спать
на своем берегу печальном,
а проснешься — увидишь: к новому берегу
челн твой причален.

Мы создаем во сне
над скудной землей печальной
лабиринты, тропинки, сады:
в цветенье, во тьме, в молчанье;

паденье… стремление ввысь…
надежды… воспоминанья…
Невысказанная грусть,
призрачные созданья —

фигурки нашего сна,
склоненные над дорогой;
виденья цветущей земли…
тропинки… далеко… далеко…

Время — нагой терновник —
медленно зацветает
в излуке нищей долины,
на голом камне дороги.

И чистый голос молитвы
звучит, измученный, снова;
и возвращается в сердце
слово, светлея скорбно.

Утихло древнее море.
Погасла грозная пена
исхлестанных побережий.
Бриз плывет над полями.

И, в исцеленном мире,
в мире обетованном,
под одиноким небом
тень твоя воскресает.

Солнце — огонь неистовый,
а луна — нежна и смугла.

На кипарисе старом
голубка гнездо свила.

Мирт над белой дорогой
слоем пыли покрыт.

Вечер и сад. Как тихо!
И чуть слышно вода журчит.

Вечереет. Туманная дымка
на бесплодную землю легла.
Роняют звонкие слезы
старые колокола.

Дымится стынущим жаром
западный край земли.
Белые призраки — лары
поднялись и звезды зажгли.

Час мечты наступает.
Открывайте балкон! В тишине
вечер уснул, и в тумане
колокол плачет во сне.

Быть может, дымкой золотых курений
твою молитву встретит этот день,
и в новом полдне сбывшихся прозрений
твоя, о путник, сократится тень.

Нет, праздник твой — не синь дремотной дали,
а здешний скит на берегу реки;
ты не истопчешь за морем сандалий,
не побредешь пустынею тоски…

Она близка, паломник,
зеленая страна твоих видений —
цветущая, святая; так близка,
что можно пренебречь тропой и тенью,
в подворье встречном не испить глотка.

В твоих глазах я вечно вижу тайну,
подруга, спутница моя.

Безмерный свет из черного колчана —
любовь ли, ненависть? — но манит он меня.

Со мной идти — пока с моих сандалий
сухая не осыплется земля.

Ты на моем пути — вода иль жажда? —
неведомая спутница моя.

Бывают уголки воспоминаний,
где зелень, одиночество и дрема, —
обрывки снов, навеянных полями
вблизи родного дома.

Другие будят ярмарочный отзвук
далеких лет, полузабытой рани —
лукавые фигурки
у кукольника в пестром балагане.
· · · · · · · · · · · ·
Навеки под балконом
оцепенело горькое свиданье.

Глядится вечер в огненные стекла…
Струится зелень с выступа стенного…

На перекрестке призрак одинокий
целует розу, грустный до смешного.

В тени церковная площадь замшела,
на святые старые камни упрямо
взбирается мох. На паперти — нищий…
И душа его старше этого храма.

Он по ступеням медленно всходит —
в утреннем холоде, рано-рано —
и застывает в каменной нише,
и стынет рука под рубищем рваным.

И глаза его — темные два кострища —
глядят, как мелькают в храме
белые тени, — при ясной погоде, —
белые тени — святыми утрами.

В сумраке, за кипарисовой рощей,
гаснут последние угли заката…
Каменный мальчик, нагой и крылатый,
в беседке стоит у фонтана.
Молча он грезит, а в мраморной чаше
покоится мертвая влага.

Моя любовь? Ты помнишь
тростник, поникший грустно,
засохший, пожелтевший
на дне сухого русла?

А пламя маков красных?
Они цвели, но вскоре
завяли и погасли,
одели крепом поле.

Ты помнишь луч несмелый,
трепещущий и ломкий
в ключе обледенелом,
на ледяной каемке?

Мне весенняя зорька сказала!
«Я цвела в твоем сердце тревожном.
Был ты молод, а нынче ты бродишь,
не срывая цветов придорожных.

Все ли жив аромат моих лилий
в твоем сердце, как память весны.
Мои розы хранит ли фея,
что алмазами вышила сны?»

Я весенней заре ответил
«Мои сны — стекло, не алмазы.
Я не знаю, цветет ли сердце,
феи снов я не видел ни разу.

Но настанет весеннее утро,
разобьет мой стеклянный сосуд.
Твои лилии и твои розы
тебе сердце и фея вернут».

Однажды к нам в пути придет изнеможенье,
и наша жизнь тогда — лишь время ожиданья,
лишь смена жалких поз — ненужное волненье:
ведь с Нею все равно не избежать свиданья.

То молодость, которая ушла,
в забытое жилище постучится.
Откуда ты вернулась к нам, когда?—
не отзовется давняя жилица.
Как некогда, войдет не отвечая,
откроет окна — утро, тишина,
пахучая прохлада луговая.
На тропке, побелевшей от росы,
вдали чернеют вязы-исполины.
Зеленым дымом дремлющей листвы
занесены широкие вершины.
Покоит полноводная река,
туманная, зеркальные просторы.
На миг мрачит непрошеная тень
свинцово-фиолетовые горы.

О, горе тому, кто страждет
у родника день-деньской
и шепчет бессильно: «Жажду
не утолить мне водой».

И горе тому, чей скуден
постылой жизни исток,
кто на кон тьму своих будней
ставит, как ловкий игрок.

О, горе тому, кто голову
пред высшей властью склонил,
тому, кто взять Пифагорову
лиру исполнился сил,

тому, кто своей дорогой
шагал со склона на склон
и вдруг заметил с тревогой,
что путь его завершен.

Горе тому, кто вверится
предчувствиям скорых бед,
и горе тому, чье сердце
соткано из оперетт,

тому соловью, что прячется
в розах над быстрой рекой,
если легко ему плачется,
если поется легко.

Горе оливам, затерянным
в раю, в миражах садов,
и горе благим намереньям
в аду сокровенных снов.

Горе тому, кто мечтает
найти надежный причал,
и кто в облаках витает,
и кто на землю упал.

Горе тому, кто не жаждет
с ветки попробовать плод,
как и тому, кто однажды
горечь его познает.

И первой любви, что птицею
скрылась за далью морей,
и безупречному рыцарю
сердца любимой моей.