Это можно не есть. Можно просто читать одни название и перед тобой уже возникает великая гармония запахов и вкусов. Боже, что она творила на кухне!
Но смотреть, как она готовит, повторяю, было невозможно!
Я много раз спрашивал её – какого чёрта, в самом деле? Ну, взяла мясо, ну отбила, ну посолила, ну пожарила! Что такого? Поели, потом всё уберём, всё помоем. Что суетиться-то?
Она только улыбалась в ответ и переводила разговор на другое.
Это было какой-то частью её прежней жизни, а об этом она
предпочитала не распространяться.
Однажды они с бабушкой Анной Львовной протрепались о чём-то у нас дома до позднего вечера. Рикка пила кофе, она всегда пила только кофе, бабушка отпарывала подкладку своей старенькой шубы, чтобы отдать её в ателье на перелицовку.
Около одиннадцати часов, Рикка собралась уходить, и бабушка решила проводить её до трамвая. Остановка была прямо напротив нашего подъезда, но всё равно одной идти было страшновато. Это был сорок шестой год, в Москве был жуткий бандитизм, грабили прямо на улицах не только ночью, но и днём.
Она накинула свою распоротую шубу ватином вверх, и они пошли. Пока подошёл трамвай, пока они прощались, прошло еще с полчаса. Рикка уехала и Анна Львовна пошла домой с чувством выполненного долга. Повторяю, Москва сорок шестого года, одиннадцать часов вечера. На улице темнота, хоть глаз коли, в подъезде не на много лучше – две тусклые лампочки на четыре этажа. В пролёте между вторым и третьим этажом стоял один, ближе к лестничной площадке третьего этажа – второй. Когда бабушка миновала второго, он ухватил её за шею сзади, прижал нож к горлу и хрипло сказал: «Шубу сымай!».
Вероятно, в темноте им показалось, что старушка в меховом манто. Анна Львовна среагировала на предложение снять шубу мгновенно и адекватно – она сказала «Ой!» и потеряла сознание. И рухнула навзничь на этого, с ножом, который стоял на ступеньку ниже неё. В мире нет ни одного грабителя, ни одного самого страшного серийного убивашки, который бы смог устоять, когда на него в полутёмном подъезде сверху валяться сто двадцать пять килограммов, завёрнутых в ватин. Этот, естественно, не устоял тоже и рухнул спиной вперёд, вместе с бабушкой и распоротой шубой, на того, что стоял ниже. Анна Львовну спасло то, что она упала не на мраморные ступеньки лестницы, а на мягкое. Под ней всё-таки был не один грабитель, а два, а это в два раза мягче, плюс ватин. Придя в себя, она, завывая, выползла из подъезда прямо к ногам конного патруля. Из тех двоих, кто покусился на бабушкину шубу и честь, завывать мог только один. У второго оказался перелом основания черепа, а у этого, который завывал – сломан нос и выбита челюсть.
В результате, бабушка получила грамоту за поимку двух особо опасных преступников, которая была подписана аж самим Министром внутренних дел Кругловым.
Когда я напомнил Рикке эту историю, она заявила, что нечего тут иронизировать, потому что еще неизвестно, как бы я повёл себя в этой ситуации. И что, вообще, бабушка моя – человек, между прочим, героический и никакого сознания она, наверняка, не теряла, а просто споткнулась об этого уголовника и всё. Дальше она поведала о том, как во время войны бабка вывозила детские дома из Сталинграда по Волге на прогулочном теплоходике. И что плыли они по ночам, а днём приставали к берегу и маскировались ветками, потому что днём их ужасно бомбили.
Я тут же встрял со своим многолетним вопросом: «А ты что в то время делала?».
Она неожиданно размякла, уселась на диван, закурила неизменную «беломорину» и поведала потрясающую историю.
Году в тридцать шестом возникла возможность внедрить своего человека в дом высокопоставленного чиновника немецкого посольства в одной из европейский стран. Выбор пал на Рикку. Поскольку там нужна была повариха высокого класса. Рикку лучшие повара готовили тут полгода, потом ещё год её возили из одной страны в другую, меняя документы и имена. И, наконец, в это посольство прибыла из южной Америки с рекомендательными письмами некая кухарка, которая и была принята на работу с испытательным сроком.
Недели через две в кухню явилась сама фрау. Не говоря ни слова, встала возле двери и стала смотреть, как Рикка готовит. Ну, та уж, чтоб показать, на что она способна, расстаралась по высшему классу. И вот, когда прислуга поволокла готовые блюда в столовую, фрау поднялась со стула и сказала:
– Очень хорошо!
– О, вы преувеличиваете! – Рикка была красная от удовольствия.
– Не перебивайте меня. – Сказала фрау, не повышая голоса. – Очень хорошо. Вы уволены.
– Как?! – Рикка в эту минуту забыла, что она разведчица, в ней взыграло чисто профессиональное самолюбие повара. – Я что плохо готовлю?
– Нет. – Сказала фрау. – Готовите Вы замечательно. Ни в доме моего отца, ни в доме моего мужа так вкусно не готовили никогда, но! Но, когда вы готовите, у Вас грязно на кухонном столе! Прощайте.
И Рикку выгнали.
В Москве ей влепили «строгача» за срыв операции и это ещё ей повезло, всё могло быть гораздо хуже.
Она приучила меня не только к тому, что кухня – это святое, она раз и навсегда вбила мне в голову, что в основе всего кулинарного искусства лежит один, всего один, основополагающий рецепт.
Нужно очень любить того, кому ты готовишь. И всё.
Я страшно люблю всех, для кого готовлю, но, если я что-то делаю из теста, мне никто не верит. Как только я начинаю замешивать муку, у всех создаётся впечатление, что я их искренне ненавижу. Я их не просто ненавижу, я желаю им ужасной, мучительной смерти, и потому взялся за тесто, чтоб они все потом, отравились и подавились одновременно. Тем, что получается у меня в результате из теста, можно не просто проломить кому-нибудь голову, этим можно напугать до смерти, если неожиданно сунуть это человеку под нос. Мои произведения из теста всегда уродливо бесформенные, как бы я ни старался, и почему-то с дырочками. Уже не говоря о том, что даже, если я вообще не включаю духовку, они всё равно подгорают с одного края. От всего этого можно повеситься, но сделать с этим я не могу ничего.
Самое удивительное, что даже, если из теста готовлю не я, а кто-нибудь другой, но я это ем – последствия не предсказуемы ни для меня, ни для того, кто мне это дал.
Я влюбился первый раз в восьмом классе. Её звали Таня. Как мне и было написано на роду, она не умела готовить, но что еще страшнее, жутко любила это делать. Когда наши отношения от простых переглядываний, перешёптываний и провожаний перешли в «подъездно-поцелуйную» фазу, я был торжественно приглашён к ней в гости.
Отец её был дипломатом, и они с матерью находились в какой-то длительной зарубежной командировке. Это обстоятельство предполагало такую сказочную перспективу в наших взаимоотношениях, что я не мог спать из-за прямо-таки будоражащих сновидений. Жила она в огромной квартире, прямо напротив Курского вокзала, вместе с маминой сестрой, своей тёткой Агафьей Капитоновной. Была тётка удивительно худа телом и говорила таким визгливым голосом, что временами казалось, что она притворяется. У неё был хронический насморк, и она постоянно сморкалась в носовой платок, величиной с простыню. Ей было, вероятно, около пятидесяти, но она считала, что ей максимум двадцать два, и смотрела на всех мужчин таким томным взглядом, что становилось не по себе. При этом ещё она имела такую же томную походку, и казалось, части её тела скреплены диванными пружинами и двигаются в разные стороны сами по себе, продолжая ещё вихлять и подрагивать, даже когда она останавливалась. Она собирала газетные вырезки о разных происшествиях, которые вырезала и наклеивала в толстый альбом.
Как они жили, понятия не имею – Агафья готовила ещё хуже, чем Танька. Правда, раз в неделю они получали мидовский паёк и ещё могли заказывать обеды на дом из мидовской же столовой. Ещё у них была похожая на крысу собачка, которую звали Броня. Броне, видимо, кто-то в детстве сказал, что она сторожевой пёс, и она бросалась на всех, до кого могла допрыгнуть на своих кривых лапках и тявкала, не переставая. Голос у неё был ровно такой же, как у Агафьи Капитоновны, и они тявкали в унисон.
Мы договаривались на среду, но на четверг назначили контрольную по алгебре, и мы перенесли свидание на субботу. К моему приходу они решили испечь пирог. Татьяна открыла мне дверь, велела повесить куртку на вешалку и умчалась на кухню.
Я вошёл в столовую и от нечего делать стал смотреть разные иностранные журналы. Прошло с полчаса. Смотреть журналы надоело, по телевизору без конца рассказывали о наших грандиозных успехах в сельском хозяйстве, и я пошёл на кухню, узнать, что они там делают столько времени.
Я ошибся дважды. Первое, когда размечтался, что нас сегодня вечером будет двое. Нас в квартире было не двое, и даже не трое. Нас было пятеро. Я, Танька, тётка Агафья Капитоновна, шавка Броня и тесто. Оно лежало в эмалированном тазике, и я вошёл, как раз когда они пытались его оттуда выковырить. Но оно оттуда не желало вылезать. Оно там привыкло. Эти две «безрукавки» поставили его ещё во вторник, чтобы испечь пирог к среде, и забыли про него начисто. Оно и стояло в этом тазике на подоконнике пять дней. Если бы это было дрожжевое тесто, оно бы за это время уже давно вылезло бы само с подоконника на пол, чтобы напомнить о себе, но они забыли положить дрожжи. И оно за это время затвердело и покрылось коркой, которую они пытались в четыре руки продолбить вилкой и штопором.
