Александр Хабаров - Империя зла (Книга стихов)

Видно, вовсе я не был мальчиком.
Все забыто, как пьяный сон.
Я вознесся теперь автоматчиком
над одной из сибирских зон.

Малой властью, но полной мерою
наделил нас отец-командир.
Днем на мушке держу все серое,
ночью — целюсь в преступный мир.

Ох, вздремнуть бы в ночную порушку
Пусть приснится родимый дом…
Да боюсь, как бы в спину "пёрышко"
не вонзилось смертельным льдом.

Воля вольная точит финочку,
горе горькое спит в бреду.
Снится мне, что бегу по зимничку,
Замерзаю на хватком льду.

И сбежал бы лесной порошею,
Пусть пригреет меня она,
Словно женщина нехорошая,
Ледяная моя страна…

Шел себе один бродяга,
Никакой он не святой,
На ремне пустая фляга,
В сумке пряник золотой.
Миновал мосты, могилы.
Где же небо, где звезда?
Иссякают волчьи силы,
Человечьи — никогда…
Хорошо босыми топать,
Тропки льдистые колоть…
Хорошо крылами хлопать,
Если выдал их Господь.
Вот и шел он белым-белым
Полем, озером, леском,
Утомлялся бренным телом,
Затянулся пояском…
Много их, таких хороших,
Измеряло пядь земли.
Сколько их согнуло в ношах,
Даже тела не нашли…
Вот и этот стер предплечья,
Все свое с собой волок…
Ох ты, доля человечья,
Божьих промыслов залог…
Хорошо идти по свету,
Умирать в ночном пути;
Хорошо, что крыльев нету
Можно пo миру идти…
Вот и шел он, сам-прохожий,
Чуждый стуже ледяной,
Всей душою был он Божий,
Хоть и с виду был иной.

…Снег рушится. Трещит под ним земля.
Кто не богат, тому уж не до шуток,
Когда сияют в морду соболя
Медлительных валютных проституток.
Они купались в пенистом "клико",
Лобзали людоеда и француза;
Пусть хоть потоп! Им дышится легко
И жрется от залапанного пуза.
А на вокзале кашляет народ,
Несущий Бога в потайном кармане
Меж крошек и отсутствия банкнот,
Профуканных в дорожном ресторане.
Куда несет он Господа Христа
На крестике из потемневшей жести?
В какие отдаленные места
Сошлют его за драку в ближнем месте?
Не всё ль равно? Снег рушится стеной;
Всем холодно; мир рушится лавиной,
Тут косточки трещат… Грозят войной,
Запугивают выбитой витриной…
Еще полно чудес, припасов, благ,
Воспоминаний, адресов забытых…
Всё так же дышит в трубку старый враг,
Оставленный взамен двоих, небитых…
Живем — как жили. Всё переживём:
Кулачный подступ вятского размаха,
В Москве француза, в Киеве погром,
Валютных проституток, шведа, ляха…
Уж повидали на своем веку.
К заутрене, сбиваясь в вереницы,
Потянемся по талому снежку:
Работники, разбойники, блудницы…

За тебя, за ноябрь, за узор,
за угрюмую речь мудреца,
за текучий, как водка, позор,
за чужое лицо без лица

Отпиваю последний глоток
за скучающих в облаке дам,
за седьмой виноградный виток,
за кагор, изабеллу, агдам.

Тишина без конца и начал
за тебя поднимаю фужер,
жил и я, словно я — янычар,
только ты мне писала: "Мон шер…"

Грязный ветер меня уволок
с мокрым ворохом листьев ольхи,
хорошо, что я был одинок,
и не письма писал, а стихи.

Вот теперь же стучусь, словно тать,
а откроют — без слов ухожу.
Я устал даже тихо роптать,
а не то чтоб скликать к мятежу.

Ссудил мне женщину Господь,
и стала мне — жена.
Теперь у нас едина плоть,
душа у нас одна.

Теперь у входа в клуб иной
на стражей погляжу; —
Вот эта женщина — со мной!
надменно процежу.

Быть может, на исходе дня,
В конце путей земных,
она попросит за меня
у стражников иных…

Не выгибай от счастья руки,
не говори, что ты — моя.
От этой обморочной скуки
устала ты. Устал и я.
Ведь над глухими потолками
ещё, конечно, небо есть.
К чему размахивать руками?
Я не приду ни в пять, ни в шесть.
Ведь эта тихая квартира,
где подоконники в пыли,
поверь — намного меньше мира,
хотя и больше всей земли.

Теряю время, речь, закат, восток,
железо в венах, воинов из глины;
вино пролил; посеял кошелек
среди корней развесистой малины.

Повсюду виноват: в семье, в стране,
в статье Гаденко и в конторе Креза;
вон, старый друг свинец нашел в спине,
а тут не сыщешь лезвий для надреза.

Все валится из ослабевших рук;
звенят мечи, монетки, колокольцы;
скучает плоть; душа глядит на юг,
когда бредут на север богомольцы.

Нет ничего достойного пера:
враг измельчал в поденщине коварства;
жена изводит (мало ей ребра!);
народ за водку отдает полцарства…

Пора порвать рубаху на груди,
за нож схватиться; выпить за Семена;
пора молиться: "Господи, гряди!.."
и кликнуть мужиков — нести знамена.

Пора искать — угрюмо, днем с огнем
обитель, скит, тюрьму, костер с палаткой
и, обойдя весь мир, вернуться в дом
туда, где умирают под лампадкой…

Свято место пусто не бывает.
По ночам там ветер завывает,
В полдень — ночь кемарит в уголке.
Или забредет какой прохожий,
На простого ангела похожий,
С посохом ореховым в руке.
Снимет он треух пятирублевый,
Огласит молитвою суровой
До камней разграбленный алтарь,
И придут лисица да волчица,
Чтобы той молитве научиться… —
Здравствуй, — он им скажет,
Божья тварь…
Солнце глянет в черные отверстья,
Голуби, как добрые известья,
Разлетятся в дальние края.
Грянет с неба благовест усталый,
И заплачет ангел запоздалый… —
Здравствуй, — скажет, — Родина моя…

Я купил себе лампадку
изгоняю тьму-змею
и к небесному порядку
приучаю всю семью.
Огонек-то невеликий,
будто меньше нет огней,
но зато виднее лики,
и родные всё родней.
Сумрак рвется, как завеса.
Замирает всяка плоть.
Вот гвоздит Егорий беса,
как велел ему Господь.
Серебрятся в светлом дыме
над негаснущим огнем
преподобный Серафиме,
Богородица с Дитём.
Вот и мы, в соборной стати,
хоть и сонм наш невелик:
я, жена и два дитяти
(ангельский пока что лик…)
Коротка молитва наша.
Что попросим — Бог дает…
Да не минула бы Чаша
всех, кто к Чаше припадет.
Чтоб лампадка не погасла,
освящая путь далёк,
подольем немного масла
и поправим фитилек…
И в ночи, такой кромешной,
что и слез не сосчитать,
уж дождемся день утешный
и нежданный, яко тать.

Болеет сердце. Я здоров, как бык.
Молчит душа, свирепствует свобода.
Я прочитал семьсот священных книг,
когда, как все, вернулся из похода.
А что ждало ушедшего в поход?
Пещера ли без дна? Даль океана?
Зачем вы мне заглядывали в рот,
которым я дышал легко и пьяно?
Не суждено осужденным кричать,
а я иду, во всем подозреваем, —
не стоило, товарищ, руку жать,
ведь мы друзей руками убиваем.
Что ждет тебя-меня, везущих груз
через Баграм, погрязший в мести мерзкой?
Неужто не отметится Союз
за нас, убогих, честью офицерской?
Пока ты, гад, раскуривал косяк
и плакался в жилетку всякой мрази,
наш экипаж клепал отбитый трак
и жизнь свою выталкивал из грязи…
Ну что ж, прости… Тебя не ждет никто.
За перевалом нет библиотеки,
и не спасет тебя стишок Барто
О мячиках, что наполняют реки.
Там ждет тебя, водитель, путь зверей
под перезвон нетронутых копилок.
Тебя спасет начитанный еврей
В ковчеге из прессованных опилок…

Куда бы ты не выполз — быть беде.
Кровь — оправданье, но твоя — едва ли….
И те, что задыхались в БМД,
Не зря тебя так часто поминали.
На черном, знали, черное — видней;
Они теперь белее серафимов.
Куда уполз, как змей, из-под огней
Боец несостоявшийся Трофимов?
Там ждут тебя тюремные клопы
С бойцами вологодского конвоя,
Картины мира на телах толпы,
И шепоток густой заместо воя.
А тот, кто за тебя ушел в поход,
вчера воскрес и найден на покосе;
Живым железо — яблочный компот,
а тот, кто мертв — и не родился вовсе…
Убитым не поможет айкидо,
Живым не быть играющему в прятки.
Хотел быть после, а остался до,
Мечтал в моря, а сел, как все, за взятки….

Все зря… не зря… Весь мир у наших ног,
и боль, и страх, и пьяная отвага,
Всё знать дано… но отличает Бог
кресты от звезд, и грека от варяга.
Что ждет тебя? Кто бил тебя под дых?
Досталась ли тебе любимых жалость?
Немного нас осталось, золотых.
Серебряных — и вовсе не осталось.