Евгения Доброва - Чай

Златобокое яблоко
венчает
барочную башенку
новомодного дома.
Когда пойдем на Кузнечный,
обязательно надо купить
полкило яблок.
Яблоки…
Да, именно яблоки!
Пожалуй, самый
эстетичный плод.
И архитекторы это знают.
И художники.
И неизвестно, как бы сложилась
судьба мирового искусства,
если бы Еву
пришлось рисовать
с дынькой или морковкой.

Ах, отчего я не японская поэтесса
и не знаю иероглифов и каллиграфии,
а то пила бы саке
и писала гэндайси
на рисовой тонкой бумаге,
целый час по утрам завязывала пояс оби,
потом раздвигала бы сёдзи —
не подумайте ничего плохого,
это у них так дверь называется,
которая у европейцев купе, —
и выходила во дворик,
пусть это будет в самой
глухой деревеньке,
чтобы
в ближайшей харчевне перекусить
парой кусочков теленка,
который, наверно,
так ласково хлопал ресницами,
слушая Баха или просто
дворцовую музыку,
а потом бы опять
шла домой
и писала гэндайси,
они были бы нежными и бескровными,
как мясо теленка.

Официант в ресторане турецкого
трехзвездочного отеля,
невдалеке от Антальи,
тот самый,
которому я нравлюсь
(позавчерашняя дискотека),
подошел, пока меня не было,
к нашему столику
и спросил по-русски подругу:
— Светта,
твою подругу зовут Ня?
— Же.
Я услышала «Же».
— Что «Же»? — спросила, когда он ушел.
— Женя, — сказала подруга. —
Я говорю,
что тебя зовут Женя.
Но он так и звал меня Ня —
«Же» никак не давалось.

Позвонила другу,
а подошла его мама.
— Простите, Алексея можно к телефону?
— Алешу? — так тихо и изумленно
переспрашивает она,
как будто там их двое,
и Алексей, и Алеша,
причем мне-то, конечно, нужен второй,
а то, что у них есть еще Алексей,
я просто не знаю.

Маша Петелина
застряла в лифте в общежитии.
И я решила скрасить ее плен.
Пошла к соседу:
— Егор! А нет ли у тебя
какой-нибудь хорошей книжки почитать?
Но только тонкой:
там Петелина
застряла в лифте
и толстую мне ей не пропихнуть:
заклинило дверные створки,
осталась
ма-аленькая щель.

Егор дал «Томасину».
И предложил, немножко издеваясь,
совсем чуть-чуть:
— А может, свечку ей еще?
Церковную?

А служба все не едет…
Книжка кончилась.
И Маша захотела есть.

— А как же раньше столпники? Терпи!
Но выход все же найден:
пленница
накормлена бульоном «Кнорр»
через соломинку.

Потом просунули поштучно сухари
и ниточки наушников —
Миша из пятьсот десятой
дал плеер;
по просьбе узницы
поставили Вивальди.

Когда приехали лифтерши наконец —
она уже привыкла к новой жизни.

К нам в класс
пришла новенькая.
Красавица, стерва и гадина.
Все мальчики
были в нее влюблены.

Однажды она
подошла к моей парте
и заметила книгу.

Артюр, — было написано маленькими буквами;
а Рембо — большими.
Пьяный корабль, впрочем, тоже большими.

— А, Ре́мбо! — воскликнула
новая девочка,
не удостаивавшая меня до этого
ни словом, ни взглядом. —
Дашь почитать?

Сталлоне она уважала.

Иду по улице и пью баночный вермут,
банку за банкой,
и напиваюсь,
и, кажется, даже икаю.
Хорошо — никого.
Улица эта пустынна,
пусто, как на Луне,
целый квартал выселенных домов,
немного страшно,
но, в общем, не все ли равно,
можно идти и насвистывать
«Сказки Венского леса»,
Geschichten aus dem Wienerwaid,
икать меж реприз и кричать «помогите!» —
никто не ответит,
это мертвый квартал,
нормальные люди здесь ночами не ходят,
а я — срезаю дорогу.
Ой!
… … … …

В холодную мрачную безлунь
курю на больничном крыльце.
Во двор твоих окон прицел
льет свет над горячечной бездной.

Все листья в кострах сожжены.
В ухоженном парке просторно,
и снег идет тихо и скорбно,
как нищий за гробом жены.

В автобусе, пустом, как лес, и жарком,
я загляделась беспардонно на красавца.
Он зло заметил это. Я ему:
мол, вы красивы. — «Вы же — безобразны».
«Какой, вы, право, пересмешник, — говорю, —
я пошутила, глянь: и он — туда же».

На дорогах свободно, новых писем нет.

Круг скоро замкнется.
Сейчас уже первые числа марта.
Я — готовлюсь к весне:
зашиваю дырки на прошлогодних колготках,
узнаю рецепт пасхального пирога,
редко тоскую.

Летом —
разбираю ветошь и хлам
у нас в доме на чердаке,
раскаленном от солнца;
нахожу в огороде, в земле,
дореволюционные деньги;
закупаю на зиму мед.

Осенью я наконец-то
чувствую в себе легкость,
хрустальную легкость —
как и в воздухе.
Тоска уже где-то рядом,
она приходит из дыма костров,
в которых я жгу старый мусор,
замечтавшись
о чистоте декабря.

Каждый раз,
когда иду от Сухаревки домой
и сворачиваю с проспекта
у загса, —
душит дьявольский хохот:
наверное,
нигде больше загс и морг
не соседствуют так близко.

Идея захватила,
и однажды
я стала мерить расстояние
в шагах.

Оказалось
семьдесят пять.
Да два бреха собаки,
Да вороны одиннадцать карканий.

Дом, в котором кривилась мне арка, недавно снесли,
под старые ели префект подогнал самосвал
жирной черной земли,
на месте пустом построили терем резной, расписной,
внизу, под сосной,
Аджимушкай — три этажа —
подземного гаража,
над ним вознеслись купола под самые небеса,
смотрю из окон: краса,
подворье Саровского монастыря. А жаль,
теперь не увидишь гирлянду огней — транспортная река
питала Садовое, Третье и облака,
текла мимо нас, лизала голыш-особняк,
его сорок лет занимал «Букинист», корешками маня,
а ныне плацдарм маргиналов, кофейня,
то ли пегасня, то ли орфейня.

Сколько всего изменилось за время, сигналящее под окном,
помнит выживший дом.