— Отсюда ни черта не видно, — заявил через минуту Лапин.
— Но ничто не мешает нам слушать, — философски отозвался Хацревин.
Командиру полка действительно было не до нас. Он руководил боем, исход которого еще нельзя было предвидеть. Мы не отважились оторвать его от стереотрубы. Немецкие мины с противным скрежетом падали позади нас. После каждого разрыва слышалось жужжание осколков, и некоторое время над землей висело маленькое черное облако дыма.
Лапин достал из полевой сумки длинный блокнот в твердом синем переплете и принялся что-то записывать.
Время от времени он высовывался из соломенного укрытия и, поправляя очки, внимательно, неторопливо оглядывал клочок земли, на который ворвалась война.
Он с увлечением работал. Узкие листы блокнота покрывались стремительными записями. Обладатель цепкой, не изменявшей ему памяти, Борис никогда полностью ей не доверялся. На этой разбитой снарядами деревенской окраине, под огнем минометов он оставался таким же трезвым и взволнованным наблюдателем, каким его воспитали годы странствий по нашей земле. Таким он был и на Памире, и на Камчатке, и на Халхин-Голе.
Стрельба на минуту утихла.
Захар приподнялся на локте, встретился взглядом с командиром полка и вежливо осведомился, не уделит ли тот немного времени военным корреспондентам.
Командир полка с удивлением посмотрел на незнакомых командиров, лежавших возле траншеи.
Мы вернулись в Киев вечером. Борис и Захар были в отличном настроении.
— На Черниговском шоссе немцы получили крепко по морде, — сообщал всем знакомым Лапин, и лицо его озарено было неподдельным восторгом.
Всю ночь в тринадцатом номере горел свет. Борис и Захар писали очередную корреспонденцию.
…Тусклым осенним утром покидали мы Киев. Над городом вставало дымное зарево. Немцы били фугасными снарядами по Крещатику.
Мы прошли по цепному мосту, служившему в течение трех месяцев мишенью для немецких асов. Мост был неуязвим. Обломки «юнкерсов» и «хейнкелей» валялись на песчаном островке посреди Днепра.
Борис и Захар молча шагали в колонне бойцов. Ночью, когда уже стало известно, что город будет оставлен, они отнесли на радиостанцию последнюю киевскую корреспонденцию. Пряча в карман второй экземпляр — шесть страничек, запечатлевших самые напряженные часы обороны Киева, Захар сказал:
— Если этот очерк затеряется в эфире, мы сами доставим его в редакцию.
Радист обиженно заметил:
— У нас, товарищ военный корреспондент, ничего не теряется.
— Ну, разумеется, — вмешался Борис. — Мой друг просто пошутил. Поверьте, мы уверены, что наша корреспонденция будет доставлена по назначению.
Когда они вышли из палатки радистов, Борис обратился к Захару:
— Не понимаю, зачем вы огорчили их? Я тоже опасаюсь, что наш прощальный опус не попадет в редакцию. Не велика беда, честное слово. Гораздо важнее, чтобы никакие сомнения не мешали людям в такую минуту.
— Пожалуй, в этом есть доля истины, — согласился Захар.
Поток автомобилей, орудийных упряжек, обозных телег катился через мост на левый берег Днепра.
Выглянуло солнце, его косые лучи упали на купола Печерской лавры.
Я увидел в руках у Лапина знакомый блокнот в синем переплете. Не знаю, что записал он, перейдя через Днепр. Может быть, услышанное на мосту меткое солдатское словцо или еще одну, последнюю строку к «Журналистской задушевной»?
Таким — очень сосредоточенным, с блокнотом и карандашом в руках, на обочине фронтовой дороги — навсегда вошел он в мою память.
Мы долго глядели на оставленный город. Трудно и горько было представить себе, что сегодня по аллеям Владимирской горки будут расхаживать фашисты.
Лапин обернулся к нам. Враг всяческой высокопарности, он произнес:
— Теперь у нас может быть только одна цель в жизни: вернуться в Киев.
Это прозвучало как клятва.
Когда-то Лапин писал о годах своей журналистской работы: «Я был незаметным солдатом непобедимой армии бумажных людей, помогающих сражаться с временем».
С первого дня войны Хацревин надели солдатские шинели и заняли место в строю нашей непобедимой армии.
Они прошли с нею по тудным дорогпм сорок первого года, выполнив свой воинский долг перед Родиной.
Лев Славин
О Лапине и Хацревине
(отрывок из воспоминаний)
…Они были очень дружны. Эта дружба выдержала испытания работой, опасностями, самой смертью.
Они были товарищами в труде, в путешествиях, в войнах. Это была дружба мужественных людей. Они обходились без сентиментальных заверений во взаимной приязни. Напротив, они нередко препирались.
Хацревин не упускал случая подтрунить над феноменальной рассеянностью Лапина.
Эта рассеянность происходила от сосредоточенности. Иногда она бывала так глубока, что походила на одержимость. Это означало, что Лапин охвачен идеей новой книги или замыслом нового путешествия, куда непрерывно гнал его беспокойный и отважный дух исследователя. Решения его часто казались внезапными. На самом деле они длительно и незримо созревали в недрах его деятельного мозга, что бы другое, видимое, ни делал он в эту минуту: читал ли, гулял ли, разговаривал ли на постороннюю тему. И тогда под незначительностью обыденного разговора порой чувствовалась пылающая работа его воображения. Легкий тик, пробегавший в такие минуты по его лицу, казался произвольным мускульным усилием, способствовавшим напряженной работе мысли.
Лапин любил Хацревина немного покровительственной любовью старшего брата (хотя он был моложе Хацревина) или матери, которая хоть сама и покрикивает на своего несмышленыша, но никому другому не позволяет обижать его. В этом, несомненно, был и оттенок жалости. Широкоплечий жизнерадостный Хацревин был очень больным человеком. Это не помешало ему в 1939 г., когда вспыхнули военные действия на реке Халхин-Гол, домогаться командировки на фронт.
Там, в районе упорных боев, этот человек, с привычками изнеженного горожанина, страдавший жестоким пороком сердца и изнурительными припадками ноктурны (род падучей болезни), не знал ни страха, ни уныния, ни усталости.
Койки Лапина и Хацревина в редакции арийской газеты всегда пустовали. Друзья вечно пропадали на переднем крае. Им было нелегко. Никто никогда не слышал от них жалоб. Хацревин мужественно преодолевал свою физическую хрупкость, свои сердечные обмирания, свои эпилептические припадки, которые почти каждую ночь били его. У Лапина от невзгод фронтовой жизни открылся старый рубец на спине, откуда все время сочилась кровь. Он больше всего боялся, чтобы редактор не заметил этого и не откомандировал его с фронта.
Помимо всего, война остро интересовала их как неповторимый материал для наблюдений. Тут и начинаются различия.
Хацревин наблюдал войну с жадной любознательностью, не затрудняя наблюдений никакими литературными расчетами. Эта неутомимая любознательность гнала его под огонь минометов, в гущу атаки, делала его опасным спутником.
У Лапина же этот процесс осложнялся чрезвычайным напряжением внимания, направленным на запоминание. Не доверяя памяти, он записывал все, что видел, в свою тетрадку, которая, так же как и пистолет, всегда была при нем. Он заносил в нее как бы моментальные снимки с натуры — короткими словами, почти стенографическими иероглифами. Тут же с лихорадочной быстротой он запечатлевал обобщения, образы, ассоциации, вихрем проносившиеся в его мозгу. Он запоминал войну как материал для искусства. И никакая острота обстановки не в состоянии была парализовать эту профессиональную потребность писателя.
Как-то на одном из участков на Халхин-Голе наблюдатель доложил, что японцы надевают противогазы. Можно было ожидать химической атаки. Ни у кого из нас троих не было противогазов — по недопустимой небрежности мы оставили их в машине и отпустили ее. Все вокруг натянули на себя противогазы, запасных не оказалось.
Я закурил папиросу, чтобы определить направление ветра по дыму. Но медлил смотреть на него. Странное оцепенение овладело мной.
Хацревин беспечно улыбался и, засунув руки в карманы, с любопытством озирался по сторонам.
Лапин же выхватил из кармана свою тетрадку и принялся писать. Он фиксировал свои «предсмертные» ощущения. Он писал очень быстро, чтобы успеть записать как можно больше. Наконец Хацревин сказал, покосившись на дым моей папиросы:
— Ветер к японцу.
Мы вздохнули и рассмеялись.
Потом Лапин читал нам свои лжепосмертные записи: «Газовая тревога. Барханы. Глубокий песок. До японцев 350 метров. Сидим под высокой насыпью. Над головами жужжат пули. Массивность майских жуков. Здесь в песках портится все автоматическое — пистолеты, часы, ручки. Минометы молчат. Вечер. Но еще светло. Где же газы? Все в масках. Тупоносые. Ворочают серыми резиновыми пятачками. Наших три голых беззащитных лица. Чувство неизбежности. Газ еще не дошел. А может быть, он без запаха? Пульс учащенный. Смуглое небо. Орлы. Низко пролетают. Бегут. Мясистые крылья свистят, сдвигаясь…» И так далее, все в том же стиле скрупулезно-точного описания обстановки.
