Леночке Колат
А ты непременно себе заведи
Того, кто прижмёт тебя нежно к груди.
А если сие от тебя не зависит
И если тоска свою норму превысит,
Тогда заведи, пустоту не любя,
Котёнка, чтоб спал на груди у тебя.
«Зеркальным отражён стеклом…»
Зеркальным отражён стеклом
Под новым падает углом
Сегодня луч. И это значит,
Что счёт возможностям не начат,
И книг земных не истрепать,
И тайн земных не исчерпать.
«Наверное, в ущерб сюжету…»
Наверное, в ущерб сюжету
Лелею я минуту эту,
Не отпускаю от себя,
Сюжет волнующий губя.
Нет ни интриги, ни погони,
А лишь снежинка на ладони.
«Слава Богу, я снова в небесную рамку вместилась…»
Слава Богу, я снова в небесную рамку вместилась,
Хоть, увы, ближе к краю из центра картины сместилась.
Вот проснулась и вижу в окно лучезарную рамку,
Не затем ведь вписалась в неё, чтоб тянуть свою лямку.
А затем, чтоб летать и не ведать – отвесно ль, полого,
Лишь бы крылья расправить, что за ночь
помялись немного.
«Жемчужный снег, хрустальный воздух, птичка…»
Жемчужный снег, хрустальный воздух, птичка
В лесной кормушке. «Рай» – гласит табличка.
Перевернёшь табличку – слово «ад»
Прочтёшь, застыв у тех же самых врат.
Да-да, всё так: жемчужный и хрустальный,
Но и сиротство, и исход летальный.
«Но с течением времени, верю, с течением…»
Но с течением времени, верю, с течением
Этой снежной зимы я вздохну с облегчением.
Ожиданием дышит любая строка.
Даже странно, что нет облегченья пока.
Снег так нежен, что с ним беспокойство не вяжется.
Так и кажется – всё потихоньку уляжется.
«Как хорошо в летящем этом доме!..»
Как хорошо в летящем этом доме!
Он так летит сквозь время и простор,
Что кажется: оседлость – это вздор,
И много чем мы обладаем, кроме
Оседлости. Да и зачем она,
Когда и счастье, и беда – без дна.
«Рай какой – изумруд, бирюза!..»
Рай какой – изумруд, бирюза!
Ну а я – как коза-дереза,
Что один ухватила листочек,
Проходя через шаткий мосточек.
Мне всё мало. Я всё голодна.
Как услышу желанное: «На,
Для тебя здесь и листья, и травка»,
Отвечаю: «А будет добавка?»
«Держи меня крепко, сжимай мне запястье…»
Держи меня крепко, сжимай мне запястье.
Быть вместе – такое печальное счастье.
Быть вместе – такая счастливая грусть.
И пусть нам немного осталось, и пусть
Родимый наш край Божья длань не ласкала,
Но в этом краю я тебя отыскала.
«И чудится мне: не сейчас, так потом…»
И чудится мне: не сейчас, так потом
Мне что-то такое расскажут о том,
Чему нет названья, такое услышу
Про то, чем дышу, от чего я завишу,
Про дом, где знакома мне каждая щель,
Про будней и праздников всю канитель,
Такое услышу, что ночью бессонной
«Ах, вот оно что!» – прошепчу потрясённо.
«Пока не придумал Создатель, чем кончить всё это…»
Пока не придумал Создатель, чем кончить всё это
Мы будем блуждать в темноте или слепнуть от света,
По струнке ходить иль с пути то и дело сбиваться,
Года торопить, чтобы после по ним убиваться,
Хвалиться обновкой иль думать о перелицовке,
Покуда Творец не найдёт подходящей концовки.
«Как всё же печально дела обстоят!..»
Как всё же печально дела обстоят!
Те дни, что стояли, уже не стоят,
И улиц тех нет, по которым кружила,
И многих из тех, кем я так дорожила,
Не стало. И время сечёт, как картечь,
И не понимаю, как это пресечь.
«Окрестности эти и тот окоём…»
Окрестности эти и тот окоём
На срок неизвестный мне сдали внаём,
И я растерялась, всем этим владея
И не понимая, зачем я и где я.
И только теперь в эту даль, в эту высь
Я так влюблена, что хоть снова родись.
«Вот снег, вот полог голубой…»
Вот снег, вот полог голубой,
А дальше дело за тобой,
Теперь – твой ход, твоя подача,
Дай пожелать тебе удачи —
Чтоб соответствовал ты сам
Просторам снежным, небесам.
«А дело было летом в детсаду…»
А дело было летом в детсаду.
Я в мёртвый час спала на раскладушке.
Нет, не спала – смотрела на макушки
Деревьев в незапамятном году.
А на меня в тот тихий-тихий час
Смотрели небеса такой окраски
Невиданной. Мы спали на участке,
На воздухе укладывали нас.
И было столько звонких птичьих стай.
Всё расскажу. Мне только волю дай.
«Нет, послушай, когда я работала в школе…»
Нет, послушай, когда я работала в школе,
Я стишок задала второкласснику Коле
И забыла спросить. Ну а он весь урок
Повторял про себя эти несколько строк.
Повторял про себя и шептал их соседу.
Но не вспомнила я ни во вторник, ни в среду.
А однажды пришла ко мне Колина мать
И, смущаясь, сказала: «Не может он спать.
То ночами зубрит, то проснётся с рассветом».
Не приди она, я б не узнала об этом.
Боже, сколько же их – тех неведомых Коль,
Кому я причинила нечаянно боль.
Нас в детстве учили: «Скажи, мол, волшебное слово,
Тогда и не будут с тобой обращаться сурово».
С той самой поры говорю, говорю, говорю,
Прошу очень ласково, вежливо благодарю,
Волшебное слово с таким же волшебным рифмую,
Пытаясь задобрить судьбу свою глухонемую.
«Только не говорите, не надо, что наше горючее…»
Только не говорите, не надо, что наше горючее,
Наше топливо – мука и боль, то тупая, то жгучая.
Только не говорите, что наше богатство – страдание.
Я-то верю, что я получила другое задание:
Отыскать все крупицы и зёрна веселья и радости
И ценить их, как в детстве военном ценила я сладости.
«А вдруг он приходил раскрыть секрет…»
А вдруг он приходил раскрыть секрет,
Поговорить об очень важном деле,
А вдруг он был особым днём недели,
Какой бывает только раз в сто лет.
Но было мне совсем не до того,
И я почти не слушала его.
«Ну а моё четверостишье…»
Ну а моё четверостишье
Похоже больше на затишье,
Когда слышнее звуки те,
Что еле слышны в суете.
«Остаться в картине, не выйти за рамки…»
Остаться в картине, не выйти за рамки,
Остаться в спектакле и чтобы в программке
Меня указали, остаться в киношке,
Хоть в кадре сметать после завтрака крошки.
И в книге безумной, и горькой и сладкой,
Остаться, остаться хотя бы закладкой.
«Я малолетка. Я в Клину…»
Я малолетка. Я в Клину.
Я у Чайковского в плену.
Я тереблю промокший, мятый
Платочек. Плачу я над Пятой
Симфонией. Пластинку нам
Поставили. За дверью гам.
В музее людно. День воскресный.
А музыка с горы отвесной
Столкнула, снова вознесла.
Я плакала. Душа росла.
«А в детстве моём, золотом, негасимом…»
А в детстве моём, золотом, негасимом,
Так пахло любимым моим керосином.
Стоял в керосиновой лавочке звон:
Звенели монеты, прилавок, бидон.
Там дяденька в кожаном фартуке прочном
С утра и до ночи движением точным
Его разливал, разливал, разливал.
Он царством тем сказочным повелевал.
Мой день был огромным. Мне лет было мало,
И я до прилавка едва доставала.
Я немного посплю. Ну а вы мне местечко держите.
На него хоть газету, хоть зонт, хоть ладонь положите.
Я люблю эту явь и хочу непременно вернуться.
Так держите мне место, чтоб было, куда мне приткнуться
После странного сна, сна, который и в силах, и вправе
Сделать что-то своё из обрывков покинутой яви.
«Это раннее утро, оно – как младенец невинный…»
Это раннее утро, оно – как младенец невинный.
Что ему наша боль и усталость и быт наш рутинный?
У него над душой не стояли ещё и над ухом
Не жужжали. Оно – в том, что было – ни сном и ни духом.
«Боже, как хорошо улыбаться во сне…»
Боже, как хорошо улыбаться во сне
И, проснувшись под утро, опять улыбаться
Так, как будто бы всё начинает сбываться,
И зима на излёте, и дело к весне.
На излёте зима, но не ты и не я.
Вот проснёшься, шепну тебе: «Радость моя».
«А весна, как обычно, взялась мне мозги полоскать…»
А весна, как обычно, взялась мне мозги полоскать,
То весёлым дождём, то лучами в лицо мне плескать,
Тёплым ветром ерошить мне волосы и уверять,
Что в поток переменчивых дней не опасно нырять.
Пусть плетёт кружева. Не прерву её трезвым: «Да брось!»
Ну зачем же ей знать, что давно её вижу насквозь.
