И вот оно - возмездье - настает. "Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет. "Предатель!"- ветки хлещут по лицу. "Предатель!"- эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь. Ты сам себе все это не простишь. И только та прозрачная рука простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо простит сейчас, да и простит еще, и только те печальные глаза простят все то, чего прощать нельзя... 1961 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
БАБИЙ ЯР Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно.
Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас
я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне - следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус
это я. Мещанство
мой доносчик и судья. Я за решеткой.
Я попал в кольцо. Затравленный,
оплеванный,
оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется
я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!"насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ!
Я знаю
ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя "Союзом русского народа"! Мне кажется
я - это Анна Франк, прозрачная,
как веточка в апреле. И я люблю.
И мне не надо фраз. Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть,
обонять! Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба. Но можно очень много
это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут?
Не бойся - это гулы самой весны
она сюда идет. Иди ко мне.
Дай мне скорее губы. Ломают дверь?
Нет - это ледоход... Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно,
по-судейски. Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв, я чувствую,
как медленно седею. И сам я,
как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я
каждый здесь расстрелянный старик. Я
каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне
про это не забудет! "Интернационал"
пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам,
как еврей, и потому
я настоящий русский! 1961 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
* * * Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.
Но рощи, реки и моря оно особо осветило и в краски мира посвятило непосвященного меня.
Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода, конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь.
Я помню - этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежны 1000 й страж.
Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти - знаю - кратки, и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо... 1960 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
* * * Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем и не умеем умирать.
Но, избегая вырождений, нельзя с мерзавцами дружить, как будто входим в дом враждебный, где выстрел надо совершить.
Так что ж, стрелять по цели - или чтоб чаю нам преподнесли, чтоб мы заряд не разрядили, а наследили и ушли?
И там найти, глотая воздух, для оправдания пример и, оглянувшись, бросить в воду невыстреливший револьвер. 1955 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ Поэт в России - больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней - образ века своего и будущего призрачный прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, что было до него.
Сумею ли? Культуры не хватает... Нахватанность пророчеств не сулит... Но дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит.
И, на колени тихо становясь, готовый и для смерти, и победы, прошу смиренно помощи у вас, великие российские поэты...
Дай, Пушкин, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную участь как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, где дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою резвость, боль иссеченной музы твоей у парадных подъездов и рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай мне подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, как бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, туманность вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, сквозь тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб слово, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя свеча во мне горела.
Есенин, дай на счастье нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому на земле, что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, мне
глыбастость,
буйство,
бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб смог и я,
сквозь время прорубясь, сказать о нем
товарищам-потомкам... 1964 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
* * * Ты спрашивала шепотом: "А что потом?
А что потом?" Постель была расстелена, и ты была растеряна... Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах
насмешливость, и в них приказ
не смешивать тебя
с той самой,
бывшею, любимой
и любившею. Но это
дело зряшное. Ты для меня
вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: "А что потом?
А что потом?" 1957-1975 Евгений Евтушенко. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
* * * Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу.
И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил.
И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это дет 1000 ское тонкое тело, это хрупкое тело твое.
И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: "Мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет".
Все жестоко - и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа... Август 1957 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
ДВОРЕЦ Сказки, знаю нас - напрасно вы не молвитесь! Ведь недаром сон я помню до сих пор: я сижу у синя моря, добрый молодец. Я кручинюсь. Я оперся о топор.
Призывал меня вчера к себе царь-батюшка и такие мне говаривал слова: "На тебе, гляжу, заплатанное платьишко, да и лапти твои держатся едва.
Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца, отведите его к синю морю вы. А не сделает к утру - пускай помолится. Не сносить ему шалавой головы!
Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!" Благодарно я склонился до земли. Подхватили меня крепко слуги царские и сюда, на эту кручу, привели.
Был не очень-то настроен веселиться я, как избавиться, не знал я, от беды. Вдруг я вижу что Премудрой Василисою появляешься ты прямо из воды!
На меня ты, подбодряя словно, глянула и, пройдя по морю синему пешком, трижды топнула решительно сафьяновым, шитым золотом заморским сапожком.
Там, где бровью указала чернодужною, затвердели волны глыбами земли. Где на землю кику бросила жемчужную, там палаты камня белого взошли.
И смотрел, застыв на круче, удивленно я, как, улыбкой создавая острова, доставала ты, шутя, сады зеленые то из лева, то из права рукава.
Птиц пустила в небеса, мосты расставила. "Будь спокоен!- мне сказала.- Можешь спать". И скользнула легкой тенью, и растаяла, и оставила до случая опять.
А наутро просыпаюсь я от гомона. Вижу я - стоит народ, разинув рот. Вижу - движется ко мне толпа огромная, окружает и к царю меня ведет.
Царь дарит меня и милостью и ласкою (правда, милость государя до поры), но пока хожу, одет в наряды фряжские, и уже поют мне славу гусляры.
И не знают люди, чудом ослепленные, что не я - его действительный творец, что не мной сады посажены зеленые и построен белокаменный дворец... 1952 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
ГЛУБИНА
В. Соколову
Будил захвоенные дали рев парохода поутру, а мы на палубе стояли и наблюдали Ангару. Она летела озаренно, и дно просвечивало в ней сквозь толщу волн светло-зеленых цветными пятнами камней. Порою, если верить глазу, могло казаться на пути, что дна легко коснешься сразу, лишь в воду руку опусти. Пусть было здесь немало метров, но так вода была ясна, что оставалась неприметной ее большая глубина. Я знаю: есть порой опасность в незамутненности волны, ведь ручейков журчащих ясность отнюдь не признак глубины. Но и другое мне знакомо, и я не ставлю ни во грош бессмысленно глубокий омут, где ни черта не разберешь. И я хотел бы стать волною реки, зарей пробитой вкось, с неизмеримой глубиною и каждым