Николай Рубцов - Собрание стихотворений

Я люблю, когда шумят берёзы,
когда листья падают с берёз.
Слушаю, и набегают слезы
на глаза, отвыкшие от слез…

Всё очнётся в памяти невольно,
отзовётся в сердце и крови.
Станет как-то радостно и больно,
будто кто-то шепчет о любви.

Только чаще побеждает проза.
Словно дунет ветром хмурых дней.
Ведь шумит такая же берёза
над могилой матери моей…

На войне отца убила пуля.
А у нас в деревне, у оград —
с ветром и с дождём гудел, как улей,
вот такой же поздний листопад…

Русь моя, люблю твои берёзы:
с ранних лет я с ними жил и рос!
Потому и набегают слезы
на глаза, отвыкшие от слез…

— Мы будем
                  свободны,
                                 как птицы, —
ты шепчешь
                   и смотришь с тоской,
как тянутся птиц вереницы
над морем,
                над бурей морской…
И стало мне жаль отчего-то,
что сам я люблю
                        и любим…
Ты птица иного полёта…
Куда ж мы
               с тобой
                         полетим?!

Человек
           не рыдал,
                        не метался
в это утлое утро утраты.
Лишь ограду встряхнуть попытался,
ухватившись за копья ограды…
Вот пошёл он,
                    вот в чёрном затоне
отразился рубашкою белой.
Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:
крик водителя:
                   — Жить надоело?!
Шумно было,
                   а он и не слышал.
Может, слушал,
                      но слышал едва ли,
как железо гремело на крышах,
как железки машин грохотали…
Вот пришёл он,
                     вот взял он гитару,
вот по струнам ударил устало…
Вот запел про царицу Тамару
и про башню в теснине Дарьяла.
Вот и всё…
                А ограда стояла.
Тяжки копья чугунной ограды.
Было утро дождя и металла.
Было утлое утро утраты…

В окнах зелёный свет,
странный, болотный свет..
Я не повешусь, нет,
не помешаюсь, нет…

Буду я жить сто лет,
и без тебя — сто лет.
Сердце не стонет, нет,
Нет,
     сто "нет"!

Погода какая!..
                      С ума сойдёшь:
снег, ветер и дождь-зараза!
Как буйные слезы,
                           струится дождь
по скулам железного Газа…
Как резко звенел
                          в телефонном мирке
твой голос, опасный подвохом!
Вот, трубка вздохнула в моей руке
осмысленно-тяжким вздохом,
и вдруг онемела с раскрытым ртом…
Конечно, не провод лопнул!
Я
   дверь автомата
                          открыл пинком
и снова
           пинком
                     захлопнул!..
И вот я сижу
                   и зубрю дарвинизм.
И вот, в результате зубрёжки —
внимательно
                   ем
                       молодой организм
какой-то копчёной рыбешки…
Что делать? —
ведь ножик в себя не вонжу,
и жизнь продолжается, значит!..
На памятник Газа
                          в окно гляжу:
Железный!
       А всё-таки… плачет.

Эх, коня да удаль азиата
мне взамен чернильниц и бумаг, —
как под гибким телом Азамата,
подо мною взвился б
                                       аргамак!
Как разбойник,
                     только без кинжала,
покрестившись лихо
                              на собор,
мимо волн Обводного канала —
поскакал бы я во весь опор!
Мимо окон Эдика и Глеба,
мимо криков: "Это же — Рубцов!",
не простой,
                     возвышенный,
                                            в седле бы —
прискакал к тебе,
                                в конце концов!
Но наверно, просто и без смеха
ты мне скажешь: "Боже упаси!
Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси?!"
И, стыдясь за дикий свой поступок,
словно Богом свергнутый с небес,
я отвечу буднично и тупо:
— Да, конечно, это не прогресс…

В глаза бревенчатым лачугам
глядит алеющая мгла.
Над колокольчиковым лугом
собор звонит в колокола.

Звон заокольный и окольный,
у окон,
           около колонн.
Звон колоколен колокольный,
и колокольчиковый звон.

И колокольцем
                             каждым
в душу—
любого русского спроси! —
звонит, как в колокол,
                                    — не глуше, —
звон
         левитановской
                                   Руси!

Хоть волки есть
                      на волоке
и волок тот
                полог,
едва он сани
                   к Вологде
по волоку
              волок.
Всё небо
             звёздным пологом
светилось.
               А ему
Казался волок
                     волоком,
закутанным во тьму…
И вдруг заржал он
                            молодо,
гордясь без похвалы,
когда увидел
                   Вологду
сквозь заволоку
                        мглы!

Паром.
            Паромщик.
                               Перевоз.
И я
      с тетрадкой и с пером.
Не то,
         что паром паровоз —
нас
      парой вёсел
                        вёз паром!

Я рос на этих берегах!
И пусть паром — не паровоз!
Как паровоз
                  на всех парах —
меня он
            в детство
                          перевёз!

Две маленькие
                      Лили —
                              лилипуты
увидели на иве жёлтый прутик.
Его спросили Лили:
                            "Почему ты
не зеленеешь,
                     прутик-лилипутик?"
Пошли
         за лейкой
                       маленькие Лили,
на шалости не тратя и минуты,
и так усердно,
                     как дожди не лили,
на прутик лили
                    Лили —
                             лилипуты.

Загородил мою дорогу
грузовика широкий зад.
И я подумал: — Слава Богу!
Село не то, что год назад!

Теперь в полях везде машины,
и не видать худых кобыл.
Один лишь древний дух крушины
всё так же горек, как и был…

Да, я подумал "Слава Богу!"
Но Бог-то тут причём опять?
Уж нам пора бы понемногу
от мистицизма отвыкать!

Давно в гробу цари и боги!
И дело в том, наверняка,
что с треском нынче демагоги
летят из Главков и ЦэКа!