упрятал в себе!
Я прошёл пустоту,
побратался с покоем,
и мечта уже редко
прилетает ко мне;
но, как прежде, хочу
отыскать то, другое,
что нигде не терял
и не видел нигде.
Бесконечные вспышки огней.
Я брожу одиноко, как в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей.
Я плыву мимо их оголённых вершин,
улетаю за грань
голубых
облаков,
за прильнувшие к ним
силуэты
просвеченных
стылыми зорями
высей,
пустот
и глубин.
Я живу. Я люблю.
Я взволнован и счастлив без меры.
На ладони своей ещё чувствую я
твою руку
тугую.
Я вдыхаю ещё запах кос твоих
пепельно-серых.
Я люблю этот холод
осенних
безлюдных
ночей
и над миром уснувшим
задумчивость
лунную.
Тишина надо мною
созревшею грушей висит.
Тишина в моём сердце
набатом стозвонным
гудит.
Это мне улыбается гордое,
смелое время.
Это мне говорит свою тайну
звезда
из далёких окраин вселенной.
Чу! Я слышу, как гибнет покой!
Тихо льётся симфония
звуков и красок,
словно снег
молодой.
И огней бесконечная пляска.
И брожу я один, будто в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей…
Тихий шорох стынет
над рекой
возле моста, где туман густой
исплывает
над своей
судьбой.
В росе ивняк и травы на откосах;
они истомлены
в немом оцепенении.
А солнце не торопится к восходу.
То здесь, то там поток задрёманный
как будто невзначай
подёрнется
журчанием,
и в унисон – ленивый рыбий всплеск.
А впереди, за берегом отлогим —
колки берёз, дубков и клёнов
накрыты мглой;
и в них уже шумливо:
ко времени там
пересчёт пернатых.
Подале прочих
иволги округлые распевы.
Умеренны они,
тревожны,
глухи,
мнимы;
и в них же —
золото
и радостная алость.
И зоря, взрозовев,
уж пламенит восток,
огнём поднявши небо,
забрызгивая ширь
и шквалом бликов
устрашая тени.
С присоньем,
не спеша
от моста в стороны
сама себя дорога стелет;
по ней прошелестнуло шиной.
И новый след благословился эхом.
Подправлен окоём
глубокою
и ясною
отвагой!
В смущеньи перед ним
и рок,
и хмурый вызов;
и сам он уж готов
свои изъяны
сгладить.
Легко душе; и прост её окрас;
не возроятся в ней
остывшие волнения.
Всё ровно. Всё с тобой.
И не отыщет уклонений
твой подусталый жребий.
«Заблудший, спитой, косой…»
Заблудший, спитой, косой,
опорожнённый дух
уйми, придави хотя бы ногой;
к чужому – останься глух.
Попробуй – застынь на шаге;
представь его – изваянием.
Боль, сама по себе, – от страха.
Страх же – плод прозябания.
Томит предчувствие штиля;
концовкой оно опасно:
в бурливых милях, подраненный,
ты плыл и тонул всечасно.
Материком, океаном, космосом
будучи в эру втащены,
движемся вроде как очень просто:
с глупостью каждый частною.
Лишь миг, и – швартовы сброшены,
не к берегу, —
к целой огромной и сокрушительной
суше.
Кому-то легко —
в исхоженном.
Большего ждать —
не лучше.
Нельзя суетой пренебречь,
уйдя, взлетевши, отплывши.
Время не в силах туда протечь,
откуда пространство вышло.
Ополосни желания
в истоках призрачной цели.
До полного до умирания
смерть неуместна в теле.
Тонешь или плывёшь, —
в том тебе – что за разница?
В жизни, как через дождь,
видно лишь то, что кажется.
«Неровное поле. Неясные зори…»
Неровное поле. Неясные зори.
Гибнут раздумья у тракта старинного.
Нет очертаний в рассерженном море.
Бедны горизонты, и нет середины.
Путь к очевидному в долгом зачатии;
вехи на нём истуманены, мнимые.
Тащится жизнь над судьбою раскатанной.
Нет горизонтов, и нет середины.
Что-то забудется. Что-то вспомянется.
Вспыхнет восторг иль уронится зримое.
Лишь неизбежное где-то проявится.
Есть горизонты. Нет середины.
«Прекрасное – прекрасней во сто крат…»
Прекрасное – прекрасней во сто крат,
когда его потерю осознаешь.
Унылость серых лет мозг сохранит едва ли —
взамен секундам счастья и услад.
И я любил, как чёрт, как одержимый,
и счастлив был, и для тебя – любимым,
и охладеть успел, твой холод ощутив,
и тяжести пустой дверь в душу отворил.
Не перечесть обид, тобою причинённых.
Я горд – не снизойду до униженья.
Но верность сохраню минутам просветлённым,
когда тебя любил и в том не знал сомненья.
Прекрасных тех минут не зачеркнуть;
я никогда ни в чём тебя не упрекну.
«Воспоминаний неизменных нет…»
Воспоминаний неизменных нет;
теснят одни других, – вот жизни проза.
Но – не уйти от них и от того вопроса,
что на душе лежит как застарелый след.
Тот росчерк стал теперь уж неприметен.
Лишь иногда как будто ярким светом
твоё лицо озарено бывает.
Печаль с него разлука не смывает.
В минуты эти, огорчений полный,
тянусь к надеждам, за мечты цепляюсь.
Но – миг проходит, и, хоть это подло,
я в слабости своей себе уж не сознаюсь.
И только мысль одна меня тревожит вновь,
что, может быть, я сам убил свою любовь.
Весною
землю
относит в рай…
Благоухает
роскошный май!
Цветёт долина —
огнём горит!
И по ложбине
ручей звенит.
В наряд зелёный
одеты – бор,
холмы и склоны,
и цепи гор.
И солнце светит
теплей, теплей,
и смотрит в реку,
и блещет в ней.
И песня льётся
и вдаль зовёт,
и сердце бьётся,
чего-то ждёт…
Уж близко лето.
Как много света!
Какая синь!
Как мир красив!
На неровном,
уставшем,
остылом
ветру
на яру
всё дрожит
непрестанно
полотно
пожелтевших
берёз.
Рой надежд
обронив
и окутав себя
пеленой
отсырелою,
тускло-
туманной,
раззадумался
плёс…
«Тишиной не удержанный звук…»
Тишиной не удержанный
звук…
Ночь на исходе…
Стрелка вращеньем
вновь
