путаным и лживым речениям;
а ещё она кичи́тся
мудростью,
своим необъятным
счастьем
быть на виду,
любимой
все́ми
бессрочно,
нескоротечно.
Можно ль, однако, верить?
И что́ есть на самом деле?
Ну да – красота, бесспорно,
в свете искусства – самая настоящая:
точно всё, пропор-цио-нально,
линий и форм изящность,
одухотворённость, ровность,
каждый штришочек – славненький,
нет руки, так это даже – брутально,
нет и веснушек или ро́динок;
что же до самого главного,
то, как гласит предание
из времени ещё о́ного,
она вполне даже успешно
на своём, супружеском, ложе
вволю и вдрызг тешилась
с присущим её статусу жаром,
пуская туда и в себя многих,
главным образом бога,
хоть и не очень знатного, но стратега,
умевшего в скоростном забеге
превзойти любого
не только смертного;
кажется, таким его помнили
ещё до событий тро́иных,
пока её с ним не накрыла
незримая сеть, изготовленная
мастером дел кузнечных,
ковать умевшего даже крылья,
богом тоже, но только хро́мым,
её супругом, одним, законным,
коему, стало быть, в отомщение
за его законность и хромость
ею делались соответствующие,
хоть и искри́вленные, но
весомые,
ощутимые,
наставления.
И ещё как об одном из главных
событий не такого уж давнего
времени
в хрониках писано:
будто б она кому-то
нечто
весьма
существенное
и всегда нужное,
но неровное,
взяла,
да так вот
и́
выпрямила!
Не часто о таком слышано.
Удручаемая крохами
собранных зримых примеров,
молва вообще отвыкла
касаться подобной темы.
И всё же (и – тем не менее)
есть большое сомнение
о многом ином: – она не может
моргнуть хотя бы одним глазом,
а подмигнуть – тем паче,
быть и выглядеть строже,
не может состроить рожу,
что-то забыть, надуться,
стать в реверансную позу,
неожиданно повернуться
поимпозантнее, попикантнее,
приоткрыть и
на миг оставить
хотя бы клочок
ля́гвия,
то есть – увлечь
провокацией
подлинного,
ненасыщаемого
интима;
лицо, хотя и без грима,
бесстрастно – подобье маски;
уста не тронуты речью;
лабии скукой мечены,
ни для чего не предназначены.
Как ни судить, а мимо,
даже не валясь в прострацию,
тут проскользнёт каждый,
не оглядываясь,
и к нему предъявлять претензию
было бы делом лишним,
здравому смыслу в минус;
дело-то не в рассеянности
какого-то имярека,
тут ведь речь о существенном:
к ней, богине,
притронуться,
хотя и можно,
однако же —
нельзя
трогать!
Привычка к тому и от эпохи
наисквернейшей и века
самого заинтимленного и раскованного
казалась бы неестественной,
разве что кто-то из полоумных,
пренебрегая музейной стражей,
взялся бы гладить камень,
пробуя ощутить свежесть
предполагаемой тёплой кожи
или того больше —
холодные, каменюшные гру́ди,
или уж саму прелесть
причинно-опального места,
не имеющего свойства
раздаться или сомкнуться,
поскольку оно со́мкнуто
не до стра́стной, жгучей минуты,
которая не наступит,
и таким останется
навсегда, надолго,
чем к нему ни касайся,
пока изваяние
не искро́шится
и
не исчезнет
где-то в туманной вечности.
В общем здесь парадигма дерзкая:
изображать таинственное,
прекрасное,
ослепительное,
роскошное,
на земное только похожее,
да ещё и совершенно голое,
в материале, хотя и прочном,
но нео-душе́в-лё́н-ном;
аналогия эта призрачная,
если и во́все
не́
вне́ ло́гики,
и оскорбительная —
для прототи́пицы —
обычной женщины.
Уж в ней-то видится
всё настоящее,
не к чести статуи
с её устойчивым,
будто бы вставленным
в неё
холодом
и другими,
ей присущими
многочисленными
нелепостями.
Как могли бы сказать ещё древние,
дело вовсе не в совершенстве
формы или в её несовершенстве,
а имеет место
растолкованное иначе «бы́»:
уже не проходит «абы-кабы́».
Та, которая настоящая,
если взять её в идеале,
в самом её цветущем возрасте,
в теле пышном, развито́м полностью,
в наряде, – в каком ни покажется,
а – прелестница и красавица, —
годами пусть только – из девочек
(что, впрочем, особо ценится), —
дать может фору каким угодно
нимфам, наядам, русалкам, феям;
в их, может быть, посрамле́ние
её ничто не испортит,
ни родинки, ни веснушки;
пусть будет она и толстушкой,
долгоногой, поджарой – по моде,
коротышкой, по случаю вялых родов,
даже, не исключено, – дурнушкой,
но с приятной манерой зрения —
с романтическим откровением,
поволокой и страстным блеском
зрачков,
с лукавинкой,
прикрываемой
волше́бствующими ресницами
(в этой озёрной стране основ,
оберегаемых танцующими зарницами
неиссякаемой привлекательности
и обаяния,
если кто и утонет,
а часто именно так бывает,
пощады никто – не желает);
ещё к тому – в размахе брови,
как крылья загадочной, вещей птицы,
безвесо́мой, взлетевшей и
не собирающейся садиться;
гипнотизирующие локоны;
ушки, готовые слушать
любой пустяк,
притом не всегда
шёпотом, —
ожидающие,
манящие,
не умеющие казаться
притворяющимися,
да-
рящие,
обещающие,
пусть и зыбкое,
но – согласие
к обладанию,
распаляющее,
истинное,
всеобъемлющее,
размягчаю-
щее
даже старый,
давно забывший
себя,
слежалый
лёд;
щёчки,
одна другой
краше,
лучше,
чем у любой из её подружек,
в их пунцовости-аловости;
на височках – пульсирующие жилки
голубенькие, тоненькие, а губы
пахнут румяною и удалью;
