КОЛОКОЛ
Имелся колокол при доме,
затерянном в лесной дыре.
Звонил он вечером и кроме
того — на утренней заре:
для тех кто заблудился в чаще,
для странников — друзей ходьбы,
и для охотников, но чаще
для девок, ищущих грибы…
А Верочка была вострушкой,
тузила брата сгоряча,
и с недоеденной ватрушкой
каталась по полу рыча.
Под дождиком, остаток куклы
в траве оставив нагишом,
неповоротливые буквы
печатала карандашом.
Она искала то что скрыто,
игрушки обрекла на слом,
и через пруд вела корыто,
гребя лопатой как веслом.
А после школы Вера эта,
в глухую кофточку одета,
связав муаром цепи кос,
искала в чтении ответа
на мучивший ее вопрос.
Все тот же он: как быть, что делать,
как стать полезною другим,
как отыскать венец для дела
и цель стремлениям благим.
В Казани снежною зимою,
из красной ложи с бахромою
глядела Вера на балет.
И вскоре, не предвидя драму,
она бесстрашно вышла замуж
в деревне, в восемнадцать лет.
С мировоззреньем ей враждебным
был следователем судебным
ее честолюбивый муж.
Она ж хотела стать полезной,
работать в школе безвозмездно
и жить средь деревенских луж.
Пред тем (скользя по воску зала)
она от дядюшки узнала,
что в светской жизни много лжи,
что у голодных нет ни крошки,
и что равны ее сережки
ценой — пудам с полсотни ржи.
В зеленой шляпке, в юбке долгой,
она нашла тогда за Волгой
неприхотливое село,
где берег был в траве и в кашке,
и где дитя в худой рубашке
десятка два коров пасло.
Не балованная с детства,
чтившая семьи устав,
получившая в наследство
от отца упрямый нрав,
та, что звали топни-ножкой,
ворошила баб тряпье,
кадки с мерзлою картошкой,
мертвое житье-бытье.
Все ли вспомнили то время
(время дедов и отцов),
дни, когда студентов племя,
двигаясь со всех концов —
с пением, с любовью, с верой
и с надеждой шло в народ,
по примеру ФИГНЕР ВЕРЫ
твердо шествуя вперед…
В сумерки плывя по Волге,
дуя дымом в небеса,
пароход со свистом долгим
двигал поле и леса.
Фея, жившая работой,
покидала темный брег,
мир с мужицкою икотой,
лужи, зубища телег.
У красавицы лекарки
на браслете бирюза,
запись в книгах без помарки —
и железные глаза.
Каждый житель деревенский
Вере Фигнер слал поклон,
и писатель Глеб Успенский
в эту Веру был влюблен.
В сырой избе, что называлась въезжей,
она открыла фельдшерский покой.
К ней рвался люд. Денек еще чуть брезжил,
но здесь уже нарушен был покой.
О ноги стариков — ходули цапли,
о рубища со вшами в каждом шве,
о слезы Веры, льющиеся в капли,
и сердце, бьющееся в голове!
Всю ночь я вижу крест оконных рам,
чудесное в паркете отраженье.
Не потому ль мне снится по утрам
лицо ее с небесным выраженьем?
Откуда у нее берется вдруг
такое неземное выраженье?
Над нею появился полукруг.
Но может быть он тоже отраженье?..
С мечтой и с твердостью во взоре,
с запасом книг и порошков
вошла она в ржаное море
непроходимых мужиков.
Пусть поле пугалом кивало —
вдали от светской кутерьмы
дворянских девушек немало
тогда боролось с властью тьмы.
Они тащились на возах,
трещавших как кора в арбузе,
с рассветным пламенем в глазах,
с крестом карминовым на блузе.
Смяв доски будок полосатых,
бурливой доблести полна,
в конце годов семидесятых
пошла девятая волна.
Взнесенная волною пенной
и дело предпочтя молве,
в те годы Вера несомненно
была движенья во главе.
В том зданье, где в теченье года
бывали сборища не раз,
имелись бани — для отвода
чрезмерно любопытных глаз.
Найдя жандармов с добрым взором,
одна стараясь за троих,
разносторонним разговором
улещивала Вера их,
обычно мякнущим от чая
служакам с толстою спиной,
для передачи назначая
свиданье в чайной иль в пивной.
Копаясь в сокровенной груде
подпольных и подкопных дел,
она приготовляла студень
на взрыв правительственных тел.
Ее судьба — закрепощенье,
щек восковая желтизна.
Ведь двадцать два своих рожденья
встречала в камере она.
Утро зимнее в подвале.
Вера тает как свеча.
Платье в копоти и в сале
явно не с ее плеча.
Вижу лик ее бескровный,
цветом мертвенней свечи,
и суровый, гордый, ровный
голос слышен мне в ночи:
Чтоб увидеть душу хоть отчасти,
чтоб судить о ней не наобум,
человека делят на три части:
эти части — сердце, воля, ум.
Да, воля впрямь была водоразделом,
поднявшим ум и чувство в нас от века.
Лишь полное слиянье слова с делом
казалось нам достойным человека.
Лишь сказка кормит медом или млеком
любимого героя своего.
Но трудно в жизни быть сверхчеловеком,
взамен не получая ничего.
Тех кто минуя частную аллею
в общественном находится саду
всечасно уважаю и жалею
за личную несчастную звезду.
Перо обычно пишет о героях,
направленность к высокому любя,
но забывает что вершины строя
они кладут в подножие — себя.
Стараясь до высокого дойти
(от косности, лежащей в котловине),
теряя дух средь горного пути,
ты устаешь уже на половине,
душа моя. Быть может для тебя
молчать и плакать было бы полезней?
Но ты не хочешь, ты живешь любя
в себе свои сердечные болезни.
Зачем же ты взяла примером ту,
которая оледеневшей волей
превозмогая проявленья боли,
в себе сплотила страсть и чистоту?
Ведь ты в добре и зле совсем другая,
ведь ты сплошная слабость, дорогая!
Но и тебя (через житейский торг)
ведут две силы: жалость и восторг.
Ночь. Туман. Ограда сквера.
Снег. Фонарный столб в кремне.
В снеговом тумане Вера
неотступно снится мне.
С барской сытостью в разладе
и с застенком впереди —
с сердцем, состраданья ради
перевернутым в груди.
Много зим и много весен,
скажем проще — много лет, —
с волосом входящем в осень,
с волей жесткой как скелет,
с ужасом, с мечтой без меры,
с блеском мужества на лбу —
провела живая Вера
в незакопанном гробу.
Ладога белила волны
в день осенний но сухой.
Синий воздух, ветром полный,
желтой шелестел трухой.
В этот день, уже осенний
но еще в лучах тепла,
хрупкая как лед весенний
в крепость женщина вошла.
Северного полдня луч
осветил ей арку входа.
Вознесенный к небу ключ
ей сказал, что нет исхода.
Ключ вонзился. Дверь замкнулась.
И тягучая как слизь
беспросветно потянулась
омертвляющая жизнь.
