Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Лишь во сне горжусь я силой воли,
красотою — в совершенной мгле.
Я — смешеньем сахара и соли,
странной смесью гордости и боли
отмечаю путь свой на земле.

Вера мне ничем не отвечала:
все в ней из другого вещества.
Более чужой я не встречала.
Но нашла и общее начало
я у чуждого мне существа.

Рассказала я немало в общем,
о герое (разницу кляня).
Пусть теперь об этом — нашем общем —
мой герой расскажет за меня.

Да, я казалась твердою как лед.
Я не ждала спасенья ниоткуда,
живя как в келье годы напролет
с душой воительницы одногрудой.

Сердца холодных женщин не легко
в горячее приходят состоянье,
но мысли их, кипя как молоко,
любое заполняют расстоянье.

Сильна во мне холодная струя,
мой взгляд на мир, поверьте, не умильный.
Так отчего же восторгалась я
когда попала на завод плавильный?

Описывать его я не берусь.
Но обогнув грохочущее что-то,
увидела я вдруг железный брус,
который пламенем был обработан.

Скользил металл на приводном ремне.
Еще пыланье в глыбе не угасло —
и что ж? ее разрезали при мне,
как режут плитку сливочного масла.

Вот мысли каждой амазонки (вслух):
чтоб можно было наше сердце резать,
старайтесь прежде привести наш дух
к составу размягченного железа…

Тут героиня замолчала вдруг,
и снова автор повесть продолжает.
Но не пора ль ее закончить, друг?
кровь стынет, а бумага дорожает.

От героизма тянет холодком:
не влажной стужей низменных кувшинок,
а благородным воздухом вершины,
украшенной единственным цветком.

Изысканный по форме и по цвету,
теплом не избалованный цветок!
Неправы те, кто привлечет к ответу
тебя — за твой высокий холодок.

Не помню — в Нарве или в Риге,
зимою (между школьных лет)
в одной народовольной книге
я видела ее портрет.

Она была на нем подростком,
в косынке, вязанной перстом,
с губою нежною и жесткой,
с уже намеченным крестом.

Деревья крепостного сквера
и длинный двор того жилья,
где столько лет томилась Вера,
осматривала в детстве я.

Мне снился сон: решетки окон,
граниты стен, свинец Невы,
и тумбы пред чугунным блоком,
и муть рассветной синевы.

Крылатый конь парит при этом
недвижно за плечом моим…
Так, на рассвете став поэтом,
осталась до заката им.

Живу я на чужбине четверть века
и научилась в этой стороне
искать в герое просто человека,
геройское оставив в стороне.

Когда весною свод большой и синий
горит над сводом тюрем гробовых,
слабеет сердце даже героини
как сердце женщин самых рядовых.

О героине, двадцать лет прожившей
в застенке, омываемом Невой,
но все же о любви весной тужившей,
ломавшей кисти рук над головой,

о той кто проявляя силу внешне,
внутри почти неслышно голосил,
кто жил не принимая жизни здешней —
старалась я сказать по мере сил.

Перо, прости меня: хотела
сказать я о судьбе других,
гореть для чуждого удела,
героям посвятить свой стих,
понять былого голос вещий,
и к прошлому подняв глаза
про исторические вещи
с настойчивостью рассказать…

Но я одну себя посредством
других ищу. Как ни пиши —
герой мой для меня лишь средство
ко вскрытию моей души.

Вода, вставая утром из русла,
питает облако своим туманом.
Туман, что через жизнь я пронесла,
и не был и не может быть обманом.

Туман, слезою капая из глаз,
быть может продолжает то движенье,
тот начатый за облаком рассказ,
которого конец есть возвращенье.

Пусть дождь идет, туманное звено
то снизу вверх, то сверху вниз сдвигая…
Конечно, эта жизнь идет на дно,
но, кажется, за ней встает другая.

Нет весной на свете лишних: радость всякому!
Всех дурманит сладость вишни одинаково.
Вишня скидывает звезды, ветви двигая…
И у нас в глазничных гнездах две звезды горят.
Пусть решетками ресницы прикрывают их, –
сердцу, страннику, не спится в стуках маятных.
К небу, где в ночи скитальцы – звезды маются,
смертный пятилистник пальцев поднимается.

Что ни вечер, лунный плуг
роет неба лоно черное,
и ложатся в тихий луг
звезд развеянные зерна.

Но взойти им не дано:
ранним утром клюв петуший
за зерном клюет зерно, –
зреющие зерна рушит.

Но зато в гумне сухом
выскочат зерна червонцы…
и голодным петухом
кинется в солому солнце! –

Вдруг Октябрь спрыгнул с брички
у глухой голубой горы,
и в веселой перекличке
заработали топоры.

Молоком деревянное мясо
окропляло каждый стук,
но казалась пьяным плясом
судорога зеленых рук.

Долго ухала трясина.
Все, что веком бор копил,
распласталось древесиной
под щербатым пеньем пил.

Поднялись горбом стропила,
костью выстругали порог.
На дебелый бок опилок
распаленный плотник лег.

Удесятеряйтесь силы
хлопотливого аиста,
и личинки в пнях осины
не посмеют сна искать.

Только ночью скорби в Сене
сон постели постилает.
Днем Париж в воде осенней
как Сан-Жен сады стирает.

Где же тот Наполеон,
коего хоронит ельник?
В чисто вышел поле он
ветром править сабли мельниц.

Лавка в грядах солнце выкрав
озадачила прилавок,
и светило – желтой тыквой –
звеньем сдач стяжает славу.

Утром дождь в отрезы окон
бьется как в стеклянный зонтик,
рыжей белошвейки локон
размотав как флаг на фронте.

А в обед фронтоны дворцов
великолепный пьют озон:
вроде палочных леденцов
гиацинт сластит газон.

На канте мира муза Кантемира
петровский желчью защищала бот.
И желтый сыр, вися над Чудью сирой,
рябил черновики его работ.

Ни Кант, неотразимый головастик,
ни даже голенастый Галилей,
не в силах были желтый контур застить
извилинами мозговых лилей.

Ордой к баллону на поклон, герои!
Он, путешествуя в кругу небес,
дрожит на заступе. И роют рои
сырье, и пнями истекает лес.

Ему лишь ветр препонит, забияка.
Но он, отменно цепеня эфир,
без смены мерит знаки зодиака,
и в знак того – звенит внизу цифирь.