Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Нудно. Туча точит лист,
ржой стекая в жесткий желоб,
и бессонница, о глист!
разъедает мрак тяжелый.

Бродит жар походкой валкой.
Шасть к кровати! Липнет к ней,
и над каждой черной палкой
никнет шарик никельный.

Вздрогнул слуховой верстак:
стружками покой наполню,
и сойдет на мой костяк
света экстренный подсолнух.

Хорошо, что ты, мой Бог,
и на север гонишь лето.
Черновой цветишь порог
рьяным и медвяным цветом.

Бодро ищет леший дед
в прошлогоднем мху морошку.
Даже нищему в обед
солнечная с солью ложка.

Все прямей палящий посох.
Что ни слово по весне,
что ни корень на откосах
стонет, как кулик во сне,

бьет рубанком – иноходцем
в доски. В них не слышишь треска,
но страданьем тес натрется
до невиданного блеска.

Кровельщик зубцы заклепок
ловко вбил в известку стен,
чтоб дождей весенних ропот
шел вдоль жестяных колен.

В школе палочки и дуги
вдоль бумаги мчатся вскачь
в синь, где оголтелый флюгер
флаговой трясет кумач.
Можно ль в ряд поставить строчки,
коль стрекочут провода,
и брильянтом скачет в бочке
облаковая вода?

Полно пене биться в камень:
влей-ка в лейку! Жесть тесна,
но взойдет над черепками
на оконниках весна!

По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,
по витринам – сиянье, страданье небесных послов.
В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,
в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.

Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,
скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.
Это может быть в первом изгнанье о нас говорится,
это может быть первое яблоко гонит нас в гроб.

Вот качается плод, называемым белым наливом,
вот срывается он и пленительно падает вниз
на карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,
треугольным листком создавая подобие риз.

О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,
музыкальные храмы, донашивающие крест.
Над холодной эмалью – служанки, встающие рано,
дождевые погоды и жирные воды окрест.

И обилие памятных мест. Ничего не считая,
не гуляя почти и почти что совсем не дыша,
лишь одних похорон поучительный звон почитая,
продолжительно к праху готовится наша душа.

Есть подушки от удушья,
есть воздушные ключи.
Где же щит от равнодушья,
где твои, душа, врачи?

Мы заламываем руки:
с чем идем мы в белый свет?
Дан нам голос на поруки,
что же мы даем в ответ?

Горло, сжатое от жажды,
отдаем мы вам живьем.
Пожалейте нас: не дважды
мы на свете сем живем.

Ходят волны за волнами,
ищут ложа между скал.
Строчку, сложенную нами,
хоть бы кто-нибудь искал…

Хоть бы кто-нибудь измерил
много ль крови у послов.
Хоть бы кто-нибудь поверил
страшной правде этих слов!

Дает заря в горах старинную картину,
вершине воротник из облака кроя.
Не в силах я любить долины середину,
глазам моим нужны одни ее края.

Там вижу я цветы возвышенных растений.
За эдельвейсом вверх идут слова стихов.
Но смогут ли слова дойти до сновидений
невидящих себя блаженных пастухов?

Играйте на дуде, на палочке с дырою,
отсутствующий взгляд вперяя в небеса.
Для вас небесный свод стал родиной второю,
и слышите вы там свои же голоса.

На синей высоте заря рождает розы.
Но розами цветет не только высота:
таким цветком встает гармония из прозы,
а без нее, увы, и высота пуста.

Луна, покинув пригород в цвету,
неслышно приближается к уроду,
который майской ночью на мосту
стоит и смотрит на речную воду.

Он только что со скрипкой говорил,
и смутному отдавшись тяготенью,
застыл у неподатливых перил,
одолеваемый верблюжьей тенью.

Как мало равновесья изнутри
в хребте его, немного слишком веском,
когда он лунной ночью, в два иль в три,
висит над влажной тусклостью и блеском…

Его смятенье выдано струной.
Как вкрадчиво весна томит калеку!
Весной вода беседует с луной
и заливает губы человеку.

Внимая лишь серебряной трубе,
лишь журавлям, летящим мимо, мимо –
такой, уже не помня о себе,
забудет даже собственное имя.

Юродивый над нивой не кружит.
Он любит луг, кусаемый овечкой:
пока на жадном солнце он лежит,
вся жизнь его сгорает желтой свечкой.

Друзья, не наступите на него:
он скрытен, точно гусеница в мае.
Он может быть не знает ничего,
зато должно быть много понимает.

Идет ли дождь иль зверь – не все ль равно:
такая мудрость учит и ученых.
Он заменяет мясо и вино
жеваньем слив и яблочек моченых.

Закутанный в овечий свой наряд,
не шевеля ни мыслью, ни рукою,
зимою предается он покою.
Завидую ему я много крат…

Но что же? мне соседи говорят,
что и сама я сделалась такою.

Две у людей, а у зверей четыре
стопы, но с давних пор узнала я,
что у иных в трехмерном этом мире
бывают пятистопные друзья.

Входящие в уверенные строчки
с гуденьем, приливающим к вискам,
они проходят не по нашей почве,
а по иным каменьям и пескам.

И поднимаясь в облачное зданье,
туда бесстрашно вводят за собой
тяжелое двуногое созданье,
к которому приставлены судьбой.

Существуя без гроша,
без наружной позолоты –
лишь плодом своей работы
ты жива, моя душа.

Ты узнала с давних пор,
что любившая когда-то –
в сущности всегда богата
как любой монетный двор.

Мечется (совсем как я)
по артериям и венам
не привыкшая к изменам
кровеносная струя.

Но она поможет нам,
настоящее нашедшим,
дать отчет во всем прошедшем
будущим предсмертным дням.

Да, конечно, только кровь,
что томленья не забудет,
самой точной рифмой будет
к слову смутному «любовь».

Ступая по земле довольно твердо
и рассмотрев природу с двух концов,
я вижу, что застенчивость и гордость –
подобие сиамских близнецов,
что стыд и грех – одной и той же масти,
что в жизни (заостренной до основ),
где ищем мы не сказочного счастья,
а попросту сердечного участья –
осталась нам одна лишь правда снов.

Воспоминанья и мечты
как пленка впитывают прелесть
того, чем с жизнью связан ты,
того, что было в самом деле.

То, что существенней всего,
что крутится на первом плане,
что крутит нас как колесо –
воспринимается в тумане.

Когда действительное (вплавь)
несет к истоку ткань живую –
я покидаю жизни явь,
я призрак, я не существую.
Скользит как сон для наших тел
событий явственных теченье…
Но где-то есть такой отдел,
где сохранятся ощущенья.

Так в бывшем явное порой
встает живей чем в настоящем,
напоминая о второй
поре – о яви предстоящей.