Оно обновлялось, обычнейшее явленье
Рассвета, когда волшебные кони,
Сквозь возникающее вращенье,
На полях восторженного и всеобщего пенья
Выходили из ржущих зеленых конюшен ко мне.
И это же, уводящее из рая время, не только враг, оно же и держит в ласковых руках.
Когда я был мал и свободен
у времени в милостивых руках,
Когда оно берегло меня - зеленым и смертным,
И пел я, как море поет, в легчайших его кандалах.
Лохарн. Пейзаж Томаса - холодное море, устье реки. Дом-голубятня, нависающий над приливами и отливами. А сбоку холм сэра Джона.
Так называется одно из самых сильных стихотворений Дилана Томаса. На мой взгляд, именно в нем лучше всего проявлены и томасовские основные мотивы, и его видение.
Жизнь, неотделимая от смерти, пожираемая смертью, смертность, придающая жизни особую остроту. Это стихотворение населяют птицы - томасовские хорошие знакомые, думаю, что они были непременной частью заоконного пейзажа - мудрая цапля, певчие птички, становящиеся добычей ястреба. По сути все стихотворение - осмысление пейзажа, а через него - жестокости и красоты существования. Некоторая перекличка с «Осенним криком ястреба» И. Бродского.
Трещат искры и перья.
Праведный холм Сэра Джона
На голову надел черный клобук из галок. Теперь -
К ястребу, огнем охваченному, одураченные
Птички летят увлеченно,
В шуме ветра над плавниками реки,
Где идиллическая цапля
протыкает клювом плотвичек и судачков,
На галечной отмели, поросшей осокой.
Ястреб с виселицы высокой кричит: «Дили-дили,
Поди-ка сюда, чтоб тебя убили!
Лохарн. Холм сэра Джона.Мощная сексуальность - еще одна необходимая движущая сила томасовской поэзии. Сильнее всего она проявлена в стихотворении «На белой великанской ляжке», где сексуальность - неотъемлемая часть пейзажа; единственное, что остается от давно умерших - их страсти, их желания, их жизнь.
Давно заледенели тропы,
по которым этим бабам ходилось,
Под солнцем таким палящим, что впору изжарить быка,
Извивались они на телегах,
где сено пахучее громоздилось,
Так что его клочья взлетали в низкие облака...
Два значительных стихотворения связаны у Томаса с его собственным днем рожденья: «Стихи в октябре» и «Стихи на его день рожденья». День ежегодного подведения итогов.
В «Стихах на его день рожденья» основу составляет тот же пейзаж, что и в «Над холмом сэра Джона». Собственно, «Стихи на егодень рожденья» эмоционально тоже сильно перекликаются с «Над холмом сэра Джона». Только в первом поэт, как и звери, и птицы, прежде всего смертен, подвержен безжалостному времени, уязвим, и радуется миру в этом осознании невечности.
Пока мне рот не забили глиной...
А во втором Дилан вместе с цаплей - созерцатель, философ:
Эта цапля и я стоим перед холмом сэра Джона,
ибо он - судия,
И рассказываем о вине погребального
Колокола и о птицах, с пути совращенных...
Соблаговоли, Господь,
в своем водоворотном безмолвии их спасти, Ты,
Благословляющий пение воробьиных душ!
* * *
Что касается формы, то Томас в ней предельно свободен.
Он достаточно часто остается в пределах классической просодии, но, ни секунды не сомневаясь, нарушает ее, если того, по его мнению, требует образность,
Томас виртуозен и пишет ровно так, как хочет. К примеру, открывающий каноническую книгу «Пролог» построен так, что первая строка этого стихотворения-монострофы рифмуется с последней, сотой строчкой, вторая - с девяносто девятой, третья с девяносто восьмой, и так далее.
Заметить это, естественно, читатель может лишь в самой середине стихотворения, когда рядом стоят рифмующиеся пятидесятая и пятьдесят первая, и, соответственно, пятьдесят вторая рифмуется с сорок девятой, а пятьдесят третья - с сорок восьмой.
Так что подобное построение по сути рассчитано не на читателя, а скорее является игрой, доставляющей удовольствие автору, и только.
Значительная часть стихов Томаса чрезвычайно темна. Он не проясняет поток ассоциаций, скорее даже запутывает его, иногда намеренно.
Вот что пишет известный комментатор Томаса Уильям Тиндалл по поводу стихотворения «На годовщину свадьбы»:
«Мы не можем с уверенностью сказать, о чем это стихотворение, но определенно непонятность этого синтаксически ясного стихотворения все-таки беспокоит нас меньше, чем иные совершенно невнятные стихи».
Собственно говоря, довольно часто комментатор попросту разводит руками и говорит по сути вот что: к сожалению для читателя, в этом стихотворении совершенно непонятен синтаксис - где тут глагол, где существительное - а кто ж его знает. Может, одно имеется в виду, а может, и совсем другое.
Тем не менее, и среди таких вот темных до предела стихов есть очень значительные.
Когда долго продираешься через эту тьму, ломая ветки, напарываясь на сучки, таская камни, нагружая вагоны, злишься и теряешь нить, пытаясь понять, - нужно Томаса попросту послушать.
Он поет и звенит. И оказывается естественным, даже ассоциируется с кантри.
Эта невнятица, зримая и мощная, из которой время от времени вылупялись четкие жесткие внятные кованые страстные стихи.
Такие, как «И безвластна смерть остается»:
И безвластна смерть остается,
И все мертвецы нагие
Воссоединятся с живыми,
И в закате луны под ветром
Растворятся белые кости,
Загорятся во тьме предрассветной
На локтях и коленях звезды,
И всплывет все, что сожрано морем,
И в безумие разум прорвется,
Сгинуть могут любовники, но не Любовь,
И безвластна смерть остается...
Это еще одно программное стихотворение. Все томасовское противление - противление смерти, старости, небытию тут высказано страстно и четко, ассоциации не разбрелись веером, а наоборот, стянулись в кулак, и вся мощная зримость тут, пожалуй, управляема.
И тут становится ясной еще одна сторона Томаса - сопротивление - старости, смерти, обстоятельствам, над которыми человек не властен.
Он в высшей степени не готов принять судьбу. И, пожалуй даже, в нежелании принимать судьбу иногда становится почти проповедником - скажем, в стихотворении, посвященном отцу. По форме это стихотворение - вилланелла - одна из самых сложных и изысканных форм, оставшихся от средневековья.
Не уходи безропотно во тьму,
Будь яростней пред ночью всех ночей,
Не дай погаснуть свету своему!
Хоть мудрый знает - не осилишь тьму,
Во мгле словами не зажжешь лучей -
Не уходи безропотно во тьму...
И тут опять возникают параллели с ранним Маяковским - по силе неподчинения порядку вещей.
Томас написал мало стихов, его никак нельзя назвать поэтом потока - человеком, повседневно осмысляющим все с ним происходящее на бумаге. Каждое томасовское стихотворение существует само по себе, фактически без связи с соседями. Почти нет циклов, разделение на книги достаточно произвольно, практически все, что было написано к моменту выхода очередной книги, в нее попадало.
Всю жизнь, как мне кажется, он искал темы, часто не находил. Может быть, эти назойливые повторения tomb-womb (могила-лоно)
тоже поиски темы, заколдованный круг страха смерти и обреченности, и в какой-то мере утраченная с детством способность радоваться повседневности - может быть, впрочем, и в детстве ее не было, и «Папоротниковый холм», как я уже говорила, - не память, а проекция.
Огромным толчком было приобретение пейзажа Лохарна в повседневную собственность - приливы-отливы - прямо из окна птицы.
Но душевного покоя не принес и пейзаж...
Бессмысленно гадать, что было бы, если б Томас прожил дольше - переключился бы он на прозу, на драматургию, продолжил ли бы писать стихи?
Так или иначе, от него осталось десятка два великих стихотворений, и это очень много.
* * *
А как же Томаса переводить?
