Несостоявшаяся поэма
Примечание редакции: из трех глав “Несостоявшейся поэмы” выбрана для публикации, центральная глава.
В творчестве Самойлова послевоенных лет заметно его упорное тяготение к поэме. Известно несколько зачинов, оборванных на полуслове. Но даже и три завершенные поэмы автор вряд ли счел удачными, хотя “Шаги Командорова” включил в начальный, неопубликованный, вариант своего избранного “Равноденствие”. Первой осуществленной, признанной им самим поэмой стала “Чайная” (1956), положившая, как он считал, начало его поэтической зрелости. Притом, опыт “несостоявшихся” поэм был наверняка автору полезен — некоторые их интонации и мотивы потом отозвались в его зрелых сочинениях. Ранние поэмы Самойлова, завершенные и лишь начатые, вошли в сборник “Поэмы”, выпущенный издательством “Время” (М., 2005). Однако не все: была еще одна попытка создать монументальное произведение, скорее, роман в стихах. В свой машинописный переплетенный сборник конца 40-х Самойлов включил довольно обширные поэтические отрывки под заголовком “Из поэмы”.
Глава первая
О кто ты — друг мой или недруг —
Мой дальний отсвет, мой герой,
Рождённый в сокровенных недрах
Ума и памяти игрой?..
Дожди. Глухая непогода.
Небрежной осени мазня.
И ты уже четыре года
Живёшь отдельно от меня.
Вот, руки затолкав в карманы,
Бредёшь сквозь редкие туманы…
Москва сороковых годов
(Или точнее — сорок пятых).
Повсюду явный отпечаток
Дождей и ранних холодов.
На Пушкинском шумит листва,
Пусты скамейки на Никитском.
И в сумраке сыром и мглистом
Всё видится едва-едва:
Изгиб деревьев косолапых,
Мерцающий витрины газ
И возникающий внезапно
Из мглы автомобильный глаз;
И фонарей лучистых венчик
Внутри фарфоровых кругов
Уже невнятен и изменчив
На расстояньи трёх шагов.
Но в белой пелене тумана
Не молкнут шорохи толпы,
Спешат, сбиваясь, силуэты
Среди туманом стёртых черт,
Как мотыльки на венчик света —
На симфонический концерт.
Консерваторский вестибюль
Как будто бы из эха слеплен.
Взойди! стряхни туман! ослепни!
И сразу память распакуй.
Восстанови в затёртом списке
Рояля бешеный оскал.
И гром симфоний, где Мравинский
Оркестр в атаку вёл на зал.
Восстанови — и опечалься,
Спустись душой на чёрный лёд,
Где Софроницкий между пальцев
Серебряную воду льёт.
Сергей слегка ошеломлён
Над ним свершающимся счастьем.
Но ряд голов и ряд колонн
Ему воспоминанье застят:
Вот Пастернак, похожий на
Араба и его коня;
Табун заядлых меломанов
В потёртых, куцых пиджаках,
С исконной пустотой в карманах
И с партитурами в руках.
А это кто там вдалеке?
Ах, Сашка![11] — смесь еврея с Блоком,
О сногсшибательной строке
Мечтающий с туманным оком…
— Живём как будто лапутяне.
А ты?
— Меня куда потянет:
Порой на свет, порой на мрак.
Её как хочешь понимай —
Поэзию… хоть днём с свечами…
Она (у Блока помнишь?) — “Май
Жестокий с белыми ночами”…
Большая люстра зажжена.
И вдруг вступает тишина
В консерваторские пространства.
Подходит к пульту дирижёр,
Как голубей вспугнув ладони,
И тишина ещё 6ездонней
Глядит в светящийся собор.
Лучом пронизывает своды.
И рушатся глухие воды
Неодолимо, как судьба.
Консерваторские высоты!
Простой, как глыба света, зал,
С твоим порывом в эти годы
Я мысль о Родине связал.
Ведь всё, что ни случалось с нами,
Что нас спасало и вело,
Ещё не ставшее словами,
Быть только музыкой могло!
А дирижёр, достав со дна,
Аккорд терзает властной дланью.
И вот — когда уж нет дыханья.
Опять вступает тишина.
Она звучит дрожащим светом,
И воздухом, слегка нагретым,
Дрожаньем камня на стекле
Переливается во мгле.
И вдруг — как всадники с клинками,
Влетают в песню скрипачи.
Под лебедиными руками
Из светлой арфы бьют ключи.
И в грудь колотят барабаны.
Труба страстям играет сбор.
В тебя впивается губами
Неописуемый простор…
С одной тобой он мог сравниться
Тем ощущеньем, как во сне,
Что вдруг прервётся, не продлится
Любовь, подаренная мне,
Придёт, и с ней пора проститься,
Уйдёт она, как звук, как дрожь…
И ты расплывшиеся лица
Никак в одно не соберёшь.
Сергей хотел: ещё, ещё!
Но, взяв предсмертные высоты,
Звук прерывается.
Его хватает за плечо.
Так вот ты где, жестокий май,
Бессонный май передвоенный,
Раскрытый настежь!
Опять испей напиток пенный!
Узнай опять: её смешок
Слепит и тает, как снежок,
Всё та же искорка, всё та же
Рискованная синева.
И в рамке золотистой пряжи —
Закинутая голова.
Апрель — май 1946[12]
на приезд бывшего гвардии майора, кавалера отечественных и иностранных орденов и медалей, коему разрешено за особые воинские заслуги ношение погон и регалий,
Слуцкого Бориса Абрамовича
в столицу из Харькова-на-Лопани
Большой пласт творчества Давида Самойлова составлял так называемый “легкий жанр”. Шутка, в том числе и стихотворная, была одной из форм его творческого существования. За многие годы набралось четыре увесистых тома того, что для непосвященных оставалось “за кадром” самойловской поэзии. Сам Самойлов окрестил эту коллекцию, любовно собранную его другом писателем Ю. Абызовым, точным названием “В кругу себя”. Сохранившееся у меня шуточное стихотворение Д. С. связано с возвращением в Москву из армии Бориса Слуцкого осенью 1946 года.
Привет тебе, о Слуцкий наш,
Ты, видно, маху здесь не дашь!
Хотя всего скорее тут
Тебе, как Маху, не дадут.
Наплюй же, Слуцкий, на провал,
Ты злобы женской ярый враг.
Здесь будут горлышки у фляг
(Как Пеца некогда сказал)
Разбиты о штурвал[14].
Пошто весь Харьков вопиёт!
Пошто сей вопль, и рык, и стон[15]:
Ах, Боря Слуцкий, адиёт,
Зачем в Москву уехал он?
Супруга Лейтеса скорбит
По вечерам и по утрам.
Никто ее не ободрит,
Не скажет: “Мать твою едрит,
Не се ль Минервы Росской храм?”
А здесь ликующий Долгин,
М. Львовский, Ксюша и Глазков —
Столпы ямбических вершин,
Освобождаясь от оков,
Кричат подобьем голосков:
“Что ты подрос и крепок стал,
Как синий камень скал”.
(Как Пеца далее сказал.)
Уже с восторга обалдел
Весь детский радиоотдел.
Уже Сережке пить не лень —
Твое здоровье ночь и день:
От финских хладных скал
До пламенной Чукотки,
Тебя припомнив, он икал
За хладной рюмкой водки.
Приди сюда на этот крик!
Ждем указаний, мы пииты:
Привет тебе, “Старик,
Слегка на пенсии
подагрой чуть разбитый!”[16]
Привет от женщин и от баб:
“Ты — Боб, я — стервь, ты — царь[17], я — раб”[18].
Комедия, не имеющая самостоятельного значения.
В трактире
Д о н — Ж у а н
(роясь в портфеле)
Едрена мать! Ни пятака!
Загнал штаны. Отдал еврею
Испанский плащ. И тело грею
Одной рубахой. Нет крюка,
Ножа, веревки, яду в чашке,
А все — то письма, то бумажки
Влюбленных дев, развратниц, скряг.
(Читает)
