Интересно, что Ветхий Завет и Новый Завет можно было бы перевести и так: «Ветхий Союз» и «Новый Союз». В Ветхом Завете, написанном преимущественно на древнееврейском языке, 285 раз употреблено слово «б(е)рит», которое можно перевести как договор, обещание (обетование), союз.
Слово «союз» в названии ныне не существующего государства «Союз Советских Социалистических Республик», кстати сказать, на иврите звучит именно как «бер(и)т».
Мы не собираемся оспаривать принятое церковью каноническое слово «Завет». Просто Бог и избранный им народ Израиля, если хорошо задуматься, действительно полностью воспроизвели смысловую (семантическую), логическую «связку» русского слова «союз». Бог и народ сначала долго искали и наконец «нашли» друг друга, затем заключили завет (союз), поместив его в Ковчег Завета, и в результате этот завет-союз, согласно Библии, неразрывен, нерушим. Как в гимне СССР: «Союз нерушимый республик свободных». Или как в гимне РФ: «Братских народов союз вековой».
Надо помнить, что основание любого союза – именно взаимное чувство, духовное единение. Не случайно «рядом» со словом «союз» всегда стоят такие слова, как «со-дружество», «со-гласие», «со-чувствие», «со-вет (да любовь)» и т. д., в которых приставка «со-» несет в себе идею совместности, а корни – идеи различных положительных, добрых человеческих чувств, ценностей, элементов духовной жизни. Очень точно звучит формулировка слова «союзно» в словаре Ф. Поликарпова 1704 г.: «союзно, зри любезно». Архаично, но метко.
Само же слово «союз» состоит из все той же «со-единяющей» приставки «со-» и корня «юз»/«уз», который несет примерно то же значение, что и приставка (в этом смысле «союз» – это словно бы «смысловой аккорд», двойное тавтологическое усиление), но содержит в себе и дополнительный смысл долженствования, обещания, обязательства.
«Союз» – это действительно «добровольные узы», которые принимаются по любви, «любезно», «союзно».
Так что, как говорили наши предки, «живите союзно».
Страх
Этот корень есть во многих индоевропейских языках. В некоторых он имеет то же значение, что и в русском. В некоторых и другие. Если собрать это и другие значения, то, пожалуй, получится прекрасное описание состояния страха.
Вообще-то описать страх не так легко. Попробуйте подобрать подходящие слова. Что такое «страшно»? Есть, конечно, часто встречающиеся метафоры и эпитеты, вроде «похолодеть», «оцепенеть» и т. п. Но хочется описать страх поточнее.
Какие же значения корня «страх» дают нам другие языки? «Превратиться в лед», «стать сосулькой», «стать тугим», «растянуться», «стать прямым», «вытянуться», «опустошиться», «потерпеть поражение», «быть повергнутым наземлю», «торчать», «стать суровым, строгим». Согласимся: оригинальные, образные и точные определения.
Что такое «страх» в русском языке?
«Страх» – это прежде всего 1) сильная боязнь, состояние испуга («испытал сильный страх») и 2) то, что их вызвало («насмотрелся страхов»). Это слово может, кроме того, употребляться в значении наречия или сказуемого в значении в высшей степени, очень, очень много («страх люблю поесть!», «страх какая пробка большая!»).
Надо отметить по крайней мере два оттенка значения слова «страх».
Во-первых, это, как формулирует В. Даль, «сознание ответственности», «ручательство». Мы говорим: «на свой страх и риск», что значит «полностью на свою ответственность». Фразеологизм «на свой страх и риск» современный человек воспринимает как одно целое, и слово «страх» для нас подчас выглядит в нем каким-то даже странным, чужеродным. При чем ту страх?
Наши предки говорили: «отдать что-либо на чей-либо страх», то есть под ответственность, ручательство, под честное слово. Имелось в виду, что человек не обманет, не согрешит. Кстати, часто вместо словосочетания «страх божий», говорили просто «страх», в значении благочестие, боязнь греха.
Это высокое значение слова страх словно бы выветрилось из современного языкового сознания и «перекочевало» в область права. Еще в конце XVIII – начале XIX веков в русском языке появились производные от «страха» – «страховать», «страховой», затем – «страховщик», «страховое право».
Страховое право – конечно же, вещь необходимая. Но это – всего лишь сухая юриспруденция. Здесь не до благочестия. Жаль, «страховой полис» вытесняет «боязнь греха».
Во-вторых, у этого корня есть еще один смысловой оттенок. Воспользуемся еще раз формулировкой В. Даля. Он пишет, что страх – это «сильное опасение, тревожное состояние души от испуга, от грозящего или воображаемого бедствия». Очень современная формулировка, хотя ей – полтора века.
Дело в том, что современный человек действительно охвачен множеством страхов, как мы сейчас говорим, «фобий». Люди боятся потерять работу, испытывают неуверенность в завтрашнем дне, чувствуют ненависть к «чужакам», приезжим (ксенофобия), боясь, что те их вытеснят… Психологи знают десятки фобий, от «аутофобии» (боязнь одиночества) до каких-нибудь уж совсем экзотических «гидрозофобии» (страх вспотеть) или «эритрофобии» (страха покраснеть на людях). Большинство из этих страхов – надуманные, виртуальные. И тем не менее люди этих страхов «терпят поражение», «становятся сосульками» и «опустошаются».
Откуда они – эти страхи-фобии-страшилки (симптоматично, кстати, само словечко)? Может быть, как раз оттого, что страх перестает быть благочестием, ответственностью и ручательством?
Как вы думаете?
Страшная Светлана (из комментариев к главе V «Евгения Онегина»)
Так уж получилось, что пятая глава заняла в «свободном романе» центральное положение, став, фигурально говоря, «магическим кристаллом», призмой, сквозь которую – хотя и смутно – можно различить «даль» сюжета: именно здесь стягиваются нити судеб главных действующих лиц, и в такой тугой узел, что дальнейшее развитие действия может идти только по пути «разрешения» (тем или иным способом) назревших противоречий. Вместе с тем, глава эта по содержанию своему действительно «магическая»: мотив преображения, перевоплощения в ней играет исключительную по своей значимости роль. Собственно, и начинается она с картины природы, преображенной приходом зимы, которая открывается взору героини. Однако важно учесть, что речь идет отнюдь не только (и, может быть, даже не столько) об изменениях визуального порядка – это лишь одна из граней некоего универсального процесса, охватившего все стороны бытия.
Чудеса начинаются буквально с эпиграфа, предваряющего поэтическое повествование. Впрочем, обо всем по порядку.
В первую очередь отмечу, что эпиграф, предпосланный пятой главе «Евгения Онегина», содержит человеческое имя собственное:
О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана [1]!
Жуковский.
Эту главу нельзя назвать особенно «антропонимически насыщенной» – по количеству использованных в ней человеческих имен собственных она занимает лишь третье место после глав I (44 антропонима) и VII и VIII (по 31 в каждой). Однако их состав и функциональность в пределах «пятой тетради», думается, существенно отличны от пушкинской практики предыдущих четырех глав. Присмотреться к антропонимической составляющей центральной главы романа заставляет и тот факт, что в наброске окончательного плана «Онегина» поэт дал ей название «Имянины»…
Но вернемся к эпиграфу. Смысл его кажется настолько «прозрачным», что в первом по времени появления полном комментарии к «Евгению Онегину», принадлежащем перу Н. Л. Бродского, он даже не рассматривается – мол, въедливый читатель, проявив минимум усилий, вспомнит и/или найдет эти строки в «избранном» В. А. Жуковского.
В. В. Набоков в своем монументальном исследовании «Онегина» счел необходимым отметить, что крестница и племянница Жуковского Александра Протасова (1797–1829), которой адресованы заключительные строфы «Светланы», «в 1814 г. вышла замуж за незначительного поэта и литературного критика Александра Воейкова, который обходился с ней жестоко и бессердечно, и она в полной мере познала “сии страшные сны”». Кроме того, комментатор упоминает о том, что в беловой рукописи сохранился планировавшийся изначально другой эпиграф, хотя и из той же «Светланы», оборванный на половине заключительного стиха второй строфы [2]:
Тускло светится луна
В сумраке тумана —
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
Что, подруженька, с тобой?
Вымолви словечко;
Слушай песни круговой;
Вынь себе колечко. [3]
Гораздо подробнее рассмотрел роль эпиграфа к главе V Ю. М. Лотман. Исследователь справедливо обратил внимание на «заданное эпиграфом “двойничество” Светланы Жуковского и Татьяны Лариной», раскрывающее «параллелизм их народности <…> и глубокое отличие в трактовке образов: одного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого – на бытовую и психологическую реальность» [4]. Без сомнения, верно указание Ю. М. Лотмана и на то, что Светлана «не бытовое имя (оно отсутствует в святцах), а поэтическое, фольклорно-древнерусский адекват поэтических имен типа “Хлоя” или “Лила”. Именно как поэтический двойник бытового имени оно сделалось прозванием известной в литературных кругах Александры Андреевны Протасовой-Воейковой (Пушкин, конечно, об этом знал, будучи тесно связан с ее другом Жуковским, а также с влюбленным в “Светлану” – Воейкову А. И. Тургеневым и сойдясь в 1826 г. с Языковым, который именно в это время, как дерптский студент, считал своим долгом пылать к ней страстью). А. А. Воейкова, Саша в быту, в поэтизированном мире дружбы, любви, литературы была Светлана» [5]. Однако автор одного из лучших комментариев к «свободному роману», думаю, оказался несколько зажат рамками бытовых и исторических реалий, а потому не уловил одного исключительно важного интонационно-смыслового нюанса выбранного Пушкиным эпиграфа, которому и посвящены настоящие заметки.
