ГРЕХ
Да, наслаждение, конечно, есть победа!
И женский поцелуй, и жалкий взгляд врага,
И иронически убитая тоска,
И в звуки рифм и нот перерожденье бреда!
Но только жгучий грех вполне есть наслажденье.
Быть может, потому, что в нем острей игра…
Иль знает суть Добра – немыслимость Добра –
Лишь глубочайшее, упрямое паденье?
Быть может, потому, что в честности нет риска,
Миража гибели – желанный бриллиант…
И что талант – порок и что порок – талант,
И в нем я одинок и смерть ко мне так близко!
Есть сказка древняя у персов иль японцев
(Иль сон родил ее? Мой самый древний сон)…
Что раз был взвешен грех и тяжким был найден,
Но только тяжестью пленительных червонцев.
Я помню ночь, как черную наяду…
Гумилев. Шестистопные ямбы
Плыву, с своевольством не споря
Тяжелых, ныряющих гор,
И чувствую неба и моря
Громадный и свежий простор.
Безвольно отдавшись наяде,
Я вижу, как смотрит она,
И есть изумленье во взгляде
И страшная есть глубина.
Огромны глаза, как у рыбы,
А губы влажны и мягки,
Но есть в них и злые изгибы
Какой-то предвечной тоски.
Во все проникая, все чуя,
Я море люблю, темноту,
Внезапную боль поцелуя
И хищную недоброту,
С которой глядит одичало
Наяда в безбрежную тьму…
Я — бледный, холодный, усталый,
С улыбкой покорен всему.
Мы двое — немые скитальцы
В просторе и что впереди?
Я тонкие-тонкие пальцы
Наяды держу на груди.
И зная, что я умираю,
Что кровь леденеет моя,
Я тело наяды ласкаю,
Холодное тело ея…
Мы двое, шепчу я наяде,
Целуя, спокоен и тих,
Волос ее мокрые пряди,
Зеленых, пахучих, густых…
«На звездном полотне большого небосклона…»
На звездном полотне большого небосклона
Узор спокойного и страшного растенья
Одной из звезд и одного мгновенья
Вырезывает ночь из черного картона.
Нашептывает мне предательство и ласки
Чужой и теплый мрак, рассудочный и пьяный,
А кружева листвы надушены и пряны,
Как волны домино лукавой дамы в маске.
Молчать, и быть, и красть!… О, боль, о счастье жала!
Жить сумасшествием и быть при всех, как все,
Жить преступлением, жить мертвым, жить во сне,
Но жить, прожить всю жизнь во что бы то ни стало!
Колосья тяжелы и полдень мягко-зноен,
И небо пахаря бездумно и светло.
Как звонко в воздухе здоровое hallo!..
Бегут разбега ржи… Степенен и достоин,
Размерный звон зовет на празднество, в село.
Мне грустно потому, что я теперь спокоен,
Мне грустно потому, что счастие пришло.
Чего, чего мне ждать в моем разумном мире?
Всё достижимое я на земле достиг…
Моя Эсфирь живет в правдивости и в мире
И стал правдив и добр мой ум и мой язык…
Я бросил глетчеры, я руку дал Эсфири,
Я в соты мед принес офортов, нот и книг…
Но ночью изредка смеется дама пик!
Зачем меня с собой не уведет она?
Ведь в величавый час, когда взойдет луна
И декламируют старинные куранты
Те заклинания, что знают некроманты,
Ведь дама пик сведет, блистательно-страшна,
На фестивал в аду, насмешливо-галантный,
Монаха, пьяницу, безумца и лгуна!
Уж день среди колонн блуждал, как синий, бледный,
Чуть слышный, ласковый предатель и старик,
Но смех патрициев гремел, как грохот медный,
И истеричничал патрицианок крик.
И взгляды кабана искали взгляд русалки,
И черные рабы вели в альков гостей.
Все были голые, матроны и весталки,
И потому вино казалося хмельней.
Потухшие глаза; и лужи от вина;
И шкуры тигров; смех; левкои; розы, розы…
Они дождались дня, бесстыднейшие грезы
Земли, пустой земли, что мертвенно скучна!..
В углу был распростерт холодный труп раба.
И пьяно-нежная, изящная Луцилла,
Упавши на живот, задумчиво-тупа,
В густой крови раба мизинчиком водила.
Сенатор без зубов, бессильный от вина,
Глядел восторженно, измученно и пьяно,
Как ослепительна, спокойна и стройна
Нагая Клавдия дразнила павиана.
С косматым галлом спит, с рабом своим, Криспина,
Уносит Юнию обрюзгший ростовщик…
И вот предстал в дверях сухой и строгий лик…
И загремело всё: «А вот и Катилина!»
И томно уронил стальной аристократ:
«Да, наконец и я средь фавнов и наяд…
Я плебсу толковал по кабачкам Субуры,
Как улыбаются наедине авгуры»…
Торжественно мертво царит над мраком свода
Загадочность и власть болезненных сияний.
Полгода странный день, белесый день мечтаний,
Неразрешимый мрак, как хаос тайн, полгода.
Есть сумасшествие в безмолвной и могучей
Однообразности и берега, и моря.
Заклятьям прадедов меланхолично вторя,
Страдают чуткие шаманы тундр падучей.
Но груды скал лежат, угрюмы, непокорны,
Обнявшись навсегда, огромны, неуклюжи,
Как северных баллад нахмуренные мужи…
Полгода странный день, полгода хаос черный!
«В просторах космоса пороки ночью внятны…»
В просторах космоса пороки ночью внятны.
Их грустный гимн звенит на арфе отдаленной.
Ты слышишь ли насмешливый, бездонный,
Несказанно-печальный и развратный
И нежный-нежный глас над нашим изголовьем,
Когда мы чуткими становимся, как дети?
Диабаллос, в течении столетий
Гонимый честным бюргерским сословьем,
Скиталец, мученик, противник всякой власти,
Крылами в холоде размеренно взмывая,
Поет во тьме о познанности рая,
О бренности, о роскоши, о страсти,
Об одиночестве, упрямстве и отваге,
И о предерзостном и гибельном весельи
Распутника в благочестивой келье,
Из схимников уйдущего в бродяги.
О, эта долгая и странная рулада,
Рассказанная в тьме неспешным баритоном!
Кто это я? Не глупый ли астроном,
Узнавший вдруг о том, что надо?
Не засмеялась ли строжайшая Нирвана?
Не плачет ли мотив коварнейшего танца?
Не тени ль пронеслись Летучего Голландца
И Вечного Жида над далью Океана?
Диабаллос! Твой ученик, в обличьях,
В личинах мерзостных, бездомный, как собака.
Он хочет проникать, как шпага, в душу мрака.
Касаясь звезд и жара ног девичьих!
Есть колодец в Эль-Джемахе.
Кто посмотрит вглубь колодца,
Тот не плачет, не смеется,
Тот не помнит об Аллахе,
С той поры, как в Эль-Джемахе
Посмотрел он вглубь колодца.
«Этот побыл в Эль-Джемахе», –
И указывают пальцем,
Если кто глядит страдальцем,
Тих и бледен, как на плахе.
«Этот побыл в Эль-Джемахе!» –
И указывают пальцем.
Ах, и я был в Эль-Джемахе!
В глубину глядел я жадно –
Там безмолвно… там громадно…
Я влачусь с тех пор во прахе…
Но и я был в Эль-Джемахе!
Там безмолвно… там громадно.
Il a tout de meme des belles choses –
le silence et l’immobility…
E. Rod. La course a la mort
«Это может быть, что вы не замечали…»
Это может быть, что вы не замечали,
Что на этом свете вовсе не одна,
Разные есть тишины, что тишина
Может в камне быть, иль, например, в вуали.
Тишина всегда есть в искренней печали.
Я всегда искал ее, ее одну,
Эту сложную, большую тишину
По старинным и заглохшим амбразурам,
В лампе под зеленым абажуром
И под небом серым, благородным, хмурым…
Так как в юности я был в любви несчастным,
Так как я скучаю и всегда один,
Так как я считаю в мире всё напрасным,
Я собрал себе коллекцию тишин.
Труд мой был безмолвным, долгим и опасным.
Слово лишь намек роскошнейших молчаний.
Дружелюбные читатели стихов,
Вы должны быть сами полными мечтаний.
Я еще коллекции сбираю — снов,
Глаз, закатов, тьмы и северных сияний.
«Как мучают они! Я знаю их туманно…»
