Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

В совсем пустом углу висит Пьеро измятый,
А свечи вставлены в бубенчики пустые.
Под ракою внизу есть гвозди гробовые
И мощи женщины, красивой и проклятой.

В углу хихикают три дряхлые принцессы:
Гримасничает Ложь меж Суетой и Скукой;
Я сам, аббат, твержу с неизъяснимой мукой
Псалмы презрительной и наглой черной мессы.

Слова, как паяцы, плюют в лицо друг другу,
А мысль-паук бежит в моем мозгу по кругу,
По нитям паутин, смертельных и ленивых,

Будя жужжащих мух, клянущих невозможность
И утомляющих, как вечность и ничтожность,
И дешевизна чувств, всеобщих и болтливых.

Душа моя строга, как пепельная урна.
Я усмирил тебя, встревоженная рысь,
Ты, суета души, с которой все сжились.
Рассудочны мои и «хорошо» и «дурно»,
Но, зубы сжав, я жду, чтоб цепи порвались
И озаренье вдруг на душу пало бурно.
И пусть бы я погиб! И смерть моя лазурна!
О, Пифагор был прав – она певуча, высь!
В час смерти гимны сфер до слуха б донеслись
И в мире стало б всё печально и ажурно…
Но страшен гороскоп холодного Сатурна,
Под коим разные бродяги родились.

Что ж, наконец, вот он, мой пламенный экстаз?
Нет, я налгал его… мой дух, как обезьянка,
Передразнил себя ж! Я бился напоказ,
И мой огонь взлетел, но тотчас же погас…
Вот серый пепел слов – реликвия останка…
Летучий пепел слов… Где гордая осанка,
И строгость дальних дум, и холод острых глаз?
Я пуст, я брошен в сор, как лопнувшая склянка!..
Я страшен, нем и слаб… больной дикообраз…
И это мой святой, последний, смертный час?
«Нет, жить! Нет, жить, – хриплю, как нищая шарманка, –
Есть выход! Есть еще… Чет-нечет! Риск! Орлянка!»

В тьме, безразличной, как время, в котором
Чуткость уже не купает мечты,
Мой суверэн – утомленье простором –
Хочет заняться изысканным вздором:
Тени изжитой своей чистоты,
Требуя нагло от них наготы,
Он созывает скучающим взором
В полый дворец темноты.

И равнодушные стынут вокруг
Контуры, блики, виденья бесстрастных,
Еле начерченных, мертвых, неясных
Мыслей, мгновений, ошибок и мук,
Тонкие профили женщин прекрасных,
Мной оскорбленных когда-то напрасно,
Множество бледных, протянутых рук…
О, Суверэн среди слуг!..

Кто был зачат в марте, в месяце желаний,
В месяце порывов и влюбленных ланей,
В месяце мелодий, в грезах на заре,
Тот на свет явился в месяц увяданий,
В самый скучный месяц, в тусклом ноябре.

Сын чистейшей Грезы, зачатый в восторге,
Мир узрел в тумане, в сумеречном морге,
В контурах, ушедших в муть и полутон…
Он всю жизнь пробродит на крикливом торге
Холоден и странен, чужд и изумлен.

Как это грубо, жить… А, в мире, на краю
Смертельной пропасти дана, как сон, чутью
Невыразимая полночная баллада!
В ней ладан, нард и мирт, в ней ароматы яда,
И яд я, как индус, благочестиво пью…
Et hoc est Veritas. Но, чтобы жить, нам надо,
Нам надо вечно лгать и няньчить ложь свою,
Как обнаглевшего, властительного гада!..
В том мире, где дана тончайшему чутью
Невыразимая полночная баллада…

Как это грубо, жить… А, в мире нет конца,
Но надо, чтобы жить, выдумывать границу!..
О, пустота, о тишь, о ужас мудреца,
Перевернувшего последнюю страницу!
Что ж, кличь иллюзию… Дыши на мертвеца,
Страшись иронии, гони печаль с лица,
В скворешнике люби наивную девицу,
Играй бирюльками и вечно жди Жар-птицу…
О, пустота, о тишь, о ужас мудреца,
Перевернувшего последнюю страницу…

Когда увидела с небес Урганда (фея
Межзвездных, ласковых, магических высот),
Что крестный сын ее (имеет каждый крот
Волшебниц крестными), грубея и наглея,
На дно, в порок и грязь, насмешливо идет –
То вся в слезах она, задумчиво бледнея,
Волшебной палочкой взмахнула вверх, и вот –
Легла осенняя, вечерняя аллея,
Над милым сумраком зажегся хоровод
Печальнейших светил, и страстно вскрикнув: где я?
На грудь Урганды пал распутный, юный мот.
И с благочестием и нежностью ессея
Он Целое познал, немея и слабея.

Но после фея зла, Брунгильда иль Геката,
Волшебной палочкой ударила своей.
«Но, – шепчет фея, – Часть и знойна, и богата,
Не менее, чем Всё! Будь дерзок, Прометей!
Всоси, опиоман, таинственность Вещей!»
И купол Целого под хохот черных фей
На Части треснул вдруг, и вот ничто не свято!
Ах, пал Софийский храм!.. Ах, грязная Галата!..
Вот несколько Частей из Космоса приято,
Вот Космос сшит хитро из нескольких Частей…
Где homo sapiens? Мы видим не людей –
Крестьянина, купца, астролога, прелата…
Но homo sapiens себе не сыщет брата.

Кто безобразнейший? Кто выкидыш природы?
Мой брат – червяк Земли. Я вижу Стикс в ночи
Передо мной плывут чудовищные воды:
Ростовщики, шуты, обжоры, горбачи,
Подмосток рыцари и паутин ткачи,
Процессия калек, готовых взять мечи,
Чтоб вырвать клок земли иль клок цветной парчи…
Часы, уйдя в себя, считают молча годы…
Что Духу Времени безумные народы?
Их страсти, их божки, ячейки, огороды?
И если кто-нибудь покажет вдруг на своды,
Где Время – звездное, тогда – молчи, молчи! –
С внезапным бешенством кричат ему уроды.

Глетчером, синим глетчером
Я шел между острых льдов.
Мне хочется бросить вечером
Несколько усталых слов…
Странных слов…

Горит закат исступленный,
Горит молчаливый лед…
Я один, один, утомленный,
Среди кровавых высот…
Злых высот…

Ночь ниспадает на шпицы,
Я умираю в ночи…
И крики, как дикие птицы,
И мысли мои – мечи!
О, мечи!

Женщина белая рядом…
Она целует меня…
Ты – Смерть, женщина с умным взглядом?
Ты нежишь свое дитя?
Смерть… дитя…

Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно
Как ты, буддийский бог, бесстрастнейший кумир!
Но не хочу, чтоб был тот необъятный мир,
В котором надо брать все вещи осторожно,
Как циник и маркиз, почтительно-безбожно.
Он из папье-машэ, он в Сан-Суси – Памир!

Мы знали Океан, подвалы и гаремы,
Мы плакали от струн, мы жили с мудрецом,
И вот пред истиной стоим лицо с лицом.
Развратные рабы обрындевшей триремы,
Мы, честно-низкие, бессмысленны и немы,
В немом неведомом ворочаем веслом.

Пусть рядом брат, сестра!.. Мы не сотрем со лба
У них печаль и пот такого же раба.
Надменность гибнущих – не звякать нежным звоном
Тебе мы молимся, о фатум, о сова!
И ни изяществом, ни мыслью и ни стоном
Мы не напудрим мир, дарованный Законом.