Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

Весьма любезные, безумные кастраты,
Намек, пунктир, каприз и полутон,
Урод изысканный и профиль Лизистраты,
И эллинка, одетая в роброн.
Здесь посвящен бульвар рассудочным Минервам,
Здесь строгость и порок, и в безднах да и нет,
И тонкость, точно яд, скользит по чутким нервам
И тайна, шелестя, усталый нежит бред.

Скрипач – гротеск ужасно-длинных линий,
Фигура Дебюро иль Паганини –
И дама бледная со скорбным ртом,
С красивым, но истасканным лицом –
Лицом камелии и герцогини –
Задумчиво свершают tete-i-tete
Самоубийц «последний туалет».

Им холодно в нетопленной гостиной,
Просторной, неприветливой, пустынной…
Бестрепетен, неумолим, жесток,
Ложится с улицы на потолок
Луч электричества, простой и длинный;
Две белых маски – Глинка и Мюрат –
Как вечность тупости, со стен глядят;

И в позе неестественной артиста
(Овал лица, улыбка – от Мефисто…)
Весь в черном, как могильщики, скрипач
Смычком передает как плач
Рапсодию бравурнейшую Листа.
Склонившись, женщина впивает сны…
Яд приготовлен. Письма – сожжены.

Колышатся во тьму, как пурпурный кошмар,
В палаццо Дьявола изгибы вожделений,
И бедра женские и женские колени
Во что-то общее сливают смутность пар.

Банкиры тяжкие; бессмысленные лбы;
Стеклянные глаза; безжизненные души;
Безногих стариков чудовищные туши
Почтительно к столам приволокли рабы.

Как тени под водой – фигуры полутьмы;
Вуаль фантастики кидает свет лиловый
И все впивают сны бесстыдного алькова,
Телодвижения танцующей чумы.

И все заражены. Властительный угар
Разгорячил людей дыханьем пряным танцев
И под мелодии усталых итальянцев
В интимные углы уходит много пар.

В постелях напрокат желанья мертвецов
Так упоительно, так остро будут грубы…
Гадюки – пальцы их – и две медузы – губы –
Добьются стиснутых в страдании зубов!

Мелькают тенями угрюмые лакеи
И тухнут лампочки… пустеет темнота…
Я глажу грустные, как смятая мечта,
Растоптанные листья орхидеи.

Но вот темно совсем. Последнее людское,
Последний шум вдали неясно угасал…
Легло на тишь, на мрак, на опустелость зал
Прощающее, умное, большое…

Зачем же плакать так, ты, сердце Арлекина?
О, улыбнись, молчи… И вот безмолвен я,
И с люстры падает усталая змея,
Медлительная лента серпантина.

Богатый джентельмэн с седою шевелюрой,
С тем холодом, в котором много хмурой
Презрительности, зла и благородства,
Со взором, видящим все тени и уродства,
И уличный Гаврош, живой и полупьяный,
С ужимками умнейшей обезьяны,
Столкнулись вечером. На город безобразный
Лег выспренный закат и бросил блеск экстазный
На тех бесчисленных, что с ритмом батальонов
Свой marche patriotique во славу двух Законов –
Желанье Женщины и неименье Цели –
Немолчно отбивают по панели.
Гаврош кричал: «Паденье министерства!
Расстрел бастующих! Неслыханные зверства!
Падение бумаг! Вот номер "Радикала"!»
И джентельмэн спросил, прищурившись устало:
«Что нам с тобой, мой друг, до смены кабинета?»
«Monsieur, для Вас, меня и дамы полусвета
Само восстание уже имеет цену!»
Гаврош понравился седому джентельмэну.

Как на Гольбейновской гравюре, смерть брела
За гибкою спиной актрисы.
Дитя трапеций и кулисы,
Она циркачкою-наездницей была.

Я часто с ней ходил в пропахший морем порт
О тропиках мечтать безмолвно,
Когда холодный и великолепный норд
Гонял однообразно волны.

Закутавшись в плащи, на серых камнях дамб,
Вдвоем, как статуи печали,
Смотрели молча мы на дали,
На копьеносный и колеблемый, как ямб,

Отряд таинственно-красивых кораблей,
На толстые, как бюргер, бочки,
На просмоленных и обветренных людей
И дальние суда, как точки.

И я любил ее – лицо и стук шагов,
Болезненность и благородство…
Как обаятельно банкротство,
Когда оно интеллигентно и без слов!

И я ведь знал ее так остро-глубоко,
Ее vin triste прогулок к морю…
О, эта литургия горю!
А все ценили в ней эффект и более всего –

Сквозь зубы брошенный, как будто с полусна,
Призыв лениво-дерзких ноток
Того «поди сюда», которое она
Заимствовала у кокоток.

Среди домов (которых страшно много!)
И грубо-размалеванных афиш
Есть несколько почти беззвучных ниш.
И в нишах выявлено имя Бога.
С панели сразу попадаю в тишь.

Я в тишину внезапную вошел.
И я дрожу? Но почему? Престол,
И темнота, и древний лик Предтечи,
И тоненькие, женственные свечи
Из воска непорочных пчел…

Как мрачно серебро мистичных риз
На мертвенных святых, святых бесспорно!
И еле брошен в темноту эскиз
Каких-то девичьих и столь покорных
И слабых-слабых плеч, склоненных вниз…

А я не знал! И на моей планете
Есть чье-то отношение к «тому»?!
К Не-Суете и… и… к Нему!
А я не знал! Не верил никому,
Что есть неотрицающие дети!

О, запах ладана! О, запах тленья!
Здесь Истина прияла страшный лик,
Невыносимый, как внезапный крик,
Свой лучший, глубочайший лик Смиренья…
Бегу, бегу, и потрясен, и дик!

Из храма сразу попадаю в гам.
Афиша на заборе объявляет,
Что господин профессор Игрек нам
Прочтет еще доклад, тогда и там,
Что атом абсолюты отрицает.

Я знаю женщину и родину, которым
Я посвятил себя как молодой монах.
Как странно, никогда я их не встретил взором!
Но как я их познал в готических лесах
Пред морем северным, спокойным мельхиором…
И коммендацию я им принес в мечтах.

О, родина души! Там кипарисы-йоги,
Благочестивые и черные, ведут
В зловеще-белые, прохладные чертоги,
И гобелэном тень упала на дороги…
Там маки страстные болезненно цветут,
Там ряд могильных плит, углы их четко строги,
Бамбук, и эвкалипт, и зной, и тишь… Ах, тут
Вассалы Сатаны псалмы любви поют,
Иль, может быть, устав творить Добро и Суд,
На оргиях грустят, развратничая, боги…

И здесь… и здесь – она. Но как она ужасна
На том, что правильно, печально и прекрасно!

Стоит на мраморе худа, мала, черна,
С искривленным лицом прелестная она
И чистит апельсин, и в смехе отчеканен
Стальной и наглый бунт бесстыднейшего дна…
В ней дерзко человек осмеян и изранен,
В ней Саломея есть, Сафо, Кармен, Нана,
А рядом с ней стоит, как сплин и глубина,
Как изваяние, и угловат, и странен,
В костюме клетчатом ужасный англичанин!
Зной. Кипарисы. Даль. И воздух чуть туманен…

О, родина моя, где в траурные краски
Закутались, как в газ, уродливые маски!