«Хранят Значение громады улиц строго…»
Хранят Значение громады улиц строго
Средь звонкой и ночной, нарочной тишины.
Мне кажется, что всё, что дарит мне дорога,
Лишь декорация торжественно-немого
И столь возвышенно-больного Сатаны.
Я в мертвом городе глубокой старины.
Быть может, я бреду, всё позабыв и спутав,
Средь капищ Мексики; и я Полишинель,
Буффон пред идолом! Иль нежный менестрель?
Но днем была больна вот эта же панель
Несносной лаллией тревожных лилипутов
С глазами кроликов и щупальцами спрутов!
И скучно веруя в реальность привидений,
Царапал мыслью я свой величавый бред…
Навстречу кто-то шел из гулких отдалений.
Он был каменнолиц и хорошо одет.
Как я наверно знал, что этот силуэт
Был дэнди и маньяк, но в то же время гений.
Мы живем далеко друг от друга,
Мы смеемся над всеми словами…
У меня далеко есть подруга…
Где теперь она, в Ницце, в Сиаме,
Трулала с большими глазами?
В Трулала так прелестны и гадки
Угловатость манер и остроты,
Как малы башмачки и перчатки
Трулала, этой милой загадки…
Трулала, я чувствую, кто ты…
Мефистофель ведет по панели
К неизвестности ленты кадрили,
Котильон не имеющих цели,
Но влюбленных в шикарные стили!
Трулала, вас там полюбили?
Оправдав, усмехаясь, паденья,
Мы играем с огнем и самумом:
Я краду, где попало, мгновенья,
Трулала знает все преступленья…
Трулала, последний был грумом?
Будет в мире дурная страница,
Будет самый скупой, бесконечный,
Нудный вечер, в который не спится…
Кто-то тихо ко мне постучится…
Трулала? Войдите, конечно!
Я безмолвно сниму с нее шляпку,
Трулала станет тоньше и строже,
Я целую, целую перчатку…
Это больно, и грустно, и сладко…
Трулала, ты плачешь?.. Я тоже…
И обнявшись угрюмо и страстно,
Мы молчим… Или «рада»? – «да, рада»…
Как мы знаем, – всё в мире напрасно,
Как стареем мы с ней ежечасно…
Трулала… молчите… не надо…
«Чуть в мир вступила бархатная тьма…»
Чуть в мир вступила бархатная тьма,
Любимые созвездия Мадонна,
Чтоб Божьим служкам дать пример, сама
Зажгла меланхолично и влюбленно.
Растут готически и неуклонно
Окутанные трауром дома.
Как явно, что Вселенная бездонна,
А город – муравейник и тюрьма!
Пред феерией высохший астроном
Ползет на башню, точно муэдзин;
Апаш становится на старт с законом;
На вольнодумца черным капюшоном
Спускается неизлечимый сплин;
Стоит лунатик на краю глубин;
В мечтах горбун – паук и Лоэнгрин! –
Крадется к отвратительным притонам.
Как раб, иду за ним. В его фигуре
Есть что-то из баллад и темных саг…
О, чья фантастика назло натуре
Вдруг человеком сделала зигзаг?
Живой иероглиф! Созданье фурий!
И может быть, ничто не мучит так,
Как обаяние в Каррикатуре!
Иду за карликом в глубокий мрак…
«Есть на дне жемчуга и кораллы…»
Есть на дне жемчуга и кораллы,
В мраке города – Роскошь и Страх.
Я влюблен в чердаки и подвалы,
В блики лиц при ночных фонарях,
В проституток на черных низах,
В романтично-немые каналы,
В отблеск сказки на старых домах,
В академии, в тронные залы,
В бледных девушек в бледных мечтах.
Будто щупальцы вверх осьминог,
Город высунул длинные трубы,
Душат жизни квадратные срубы,
И умны и безжалостно-грубы
И тиран, и бунтарь, и пророк.
Лабиринт этих улиц жесток…
Одинокий в них так одинок!..
Но люблю я печальные губы,
Освятившие только порок.
И мне жаль, что моя дорогая
В самой северной тундре живет,
Где правдивый тунгуз – звездочет
Горделиво-пустынного края –
Знает святость великих пустот,
Что живет она там, созерцая,
Что изящная, злая, больная,
В соты Города не принесет
Ароматный и приторный мед.
С салфеткой грациозная девица,
Как бабочка, летала по кафэ.
Ей нравились предерзостные лица,
Усы, мундир и брюки Галлифэ.
Мы были – дебоширы, готтентоты,
Гвардейцы принципа: всегда назло!
А в ней был шарм балованной маскотты,
Готовой умирать при Ватерлоо…
В парикмахерской есть острая экзотика…
Куклы, букли, пудра, зеркала;
У дверей мальчишка с видом идиотика;
Строй флакончиков на мраморе стола.
На щеках у посетителя намылена
Пена, точно пышное жабо.
Бреет страшной бритвой с пристальностью филина
Полунищий пшют иль старый би-ба-бо.
И улавливаю всюду ароматы я –
И духов, и мазей, и румян,
Будуарные, фальшивые, проклятые,
Как напыщенный и пакостный роман.
Как старательно приклеено приличие
К мертвым куклам или ко пшюту!
И, как каменный, гляжу я на обличия,
Маскирующие смерть и пустоту.
О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный,
Здесь однажды – белого Пьеро,
Умирающего с розою искусственной
За ужасно-водевильное Добро?
Легенда вечера таинственно запета,
Закат, как древний знак и как безмолвный стон,
И люди движутся, как эльфы из балета,
И сад – часть космоса – загадочен, как он.
В легенде вечера, ступая точно кошка,
Как будто гордая, жеманница прошла.
Как раздражает всё: ее вуаль, и ножка,
И платья краткий шум, дразнящий шепот зла…
Мне хочется идти за этою прошедшей,
Мне хочется ее галантно рассмешить…
Но знает ли она, что надо сумасшедше,
Изломанно, легко и странно говорить?
Ах, знает ли она, что надо быть неслышней
И музыкальней всех! Что в черных кружевах
Ей надо кошкой быть, вселюбящей, всехищной,
И с полной низостью в глубоких тайниках!
Что надо так уметь замучить за уступку,
И дать причудливо все прелести свои
И на пол медленно спускать за юбкой юбку,
Все эти белые и шумные слои…
Гурман и сибарит – живой и вялый скептик,
Два созерцателя презрительно тупых, –
Восторженный поэт – болтун и эпилептик –
И фея улицы – кольцо друзей моих.
Душою с юности жестоко обездолен,
Здесь каждый годы жжет, как тонкую свечу…
А я… Я сам угрюм, спокоен, недоволен,
И денег, Индии и пули в лоб хочу.
Но лишь мотив танго, в котором есть упорность,
И связность грустных нот захватит вместе нас,
Мотив, как умная, печальная покорность,
Что чувствует порок в свой самый светлый час,
А меланхолию тончайшего разврата
Украсят плавно па под томную игру,
Вдруг каждый между нас в другом почует брата,
А в фее улицы озябшую сестру.
Весьма любезные, безумные кастраты,
Намек, пунктир, каприз и полутон,
Урод изысканный и профиль Лизистраты,
И эллинка, одетая в роброн.
Здесь посвящен бульвар рассудочным Минервам,
Здесь строгость и порок, и в безднах да и нет,
И тонкость, точно яд, скользит по чутким нервам
И тайна, шелестя, усталый нежит бред.
Скрипач – гротеск ужасно-длинных линий,
Фигура Дебюро иль Паганини –
И дама бледная со скорбным ртом,
С красивым, но истасканным лицом –
Лицом камелии и герцогини –
Задумчиво свершают tete-i-tete
Самоубийц «последний туалет».
Им холодно в нетопленной гостиной,
Просторной, неприветливой, пустынной…
Бестрепетен, неумолим, жесток,
Ложится с улицы на потолок
Луч электричества, простой и длинный;
Две белых маски – Глинка и Мюрат –
Как вечность тупости, со стен глядят;
И в позе неестественной артиста
(Овал лица, улыбка – от Мефисто…)
Весь в черном, как могильщики, скрипач
Смычком передает как плач
Рапсодию бравурнейшую Листа.
Склонившись, женщина впивает сны…
Яд приготовлен. Письма – сожжены.
