Плакала, как оказалось, чернявая женщина очень маленького роста в грязном халате. Расстраиваться ей было от чего: за шею женщину держал молодой толстяк с серьгой в ухе. Над головой несчастной он занес огромный навесной замок.
— Господин Балан, — удивленно спросил Петреску, оттаскивая толстяка от жертвы, — что это вы делаете?
Балан был той самой головой, которую лейтенант по горячности прищемил во время допроса. Как узнал Сергей во время расследования кражи газовой колонки у Балана, звали того Дан, и он работал в оппозиционной газете «Демократия». Сюда, в этот район для бедноты, Балан переехал по, как он выразился, «личным обстоятельствам». Он их явно мифологизировал.
— Видите ли, — доверительно сказал он Петреску, повертев верхнюю пуговицу кителя лейтенанта, и глядя тому в подбородок, — я весьма талантлив. И намерен написать книгу. Но сделать это на моем прежнем месте жительства просто невозможно: у меня много друзей, они часто заходят, суета, гам, шум… А здесь у меня есть тишина. И потом, эта комнатушка напоминает мне чердак парижских кварталов. А что еще нужно молдавскому гению для вдохновения? Черт возьми, я достоин Парижа, и я попаду туда! Кому, как не романоязычному молдаванину, прославить Бессарабию во Франции!
Помимо этого, толстяк Балан намекнул еще Сергею на некоторые связи с некоторыми женщинами, которые (о, разумеется, связи, лишь связи) ему хотелось бы порвать, уничтожить. А для этого требовалось сменить адрес. Поэтому пришлось закрыть хорошую квартиру на все замки, и броситься очертя голову сюда, в этот рай клошаров, изгоев, и его — будущего молдавского Вийона. Будущего в признании, но не в таланте — в таланте он уже молдавский Вийон.
Петреску понял, что хорошую квартиру Балан пропил.
Толстяк явно выпивал: от него несло спиртным и во время той беседы, и сейчас.
— Да что же это вы делаете? — спросил лейтенант, мягко забирая замок у Дана.
Толстяк-писатель, тяжело дыша, присел на корточки.
— Сколько раз я им говорил, — нервно бросил он, не глядя на лейтенанта, — если пользуетесь общим туалетом, не смейте там курить. Особенно эти кошмарные дешевые сигареты!
— У вас нервы расстроены, — оценивающе поглядел на Балана Петреску, — вам отдохнуть надо. Нормально поесть. Выспаться. Пить поменьше.
— Попрошу вас, — недовольно возразил Балан, — не при этом животном.
Насчет животного Петреску не согласиться не мог: женщина была явно деклассированной пьянчужкой. Если бы мать Сергея увидела сейчас, кого держит за шиворот ее всегда чисто и аккуратно одетый сын, она бы упала в обморок. Пьянчужка разрыдалась, начала что-то бормотать, и, едва не укусив Петреску за руку, побрела в свой закуток.
— Вот так и живем, tenete, — подмигнул Сергею расстроенный писатель.
— Что вы сказали?
— Лейтенант. Tenete на итальянском — лейтенант.
— Вы говорите по-итальянски? — приятно удивился Сергей.
— Нет, — смутился Балан. — Так, знаю пару слов.
— Вообще-то я хотел сказать вам, — вспомнил Петреску, — что вашу газовую колонку мы нашли.
— Ах, да. Спасибо, tenete. Вы не против, если я вас так буду называть?
— Пожалуйста, — недоуменно согласился Сергей, — называйте, как хотите. Главное, не нарушать закон. А в остальном мы — свободные люди свободной страны.
— О, строгий блюститель законности, — картинно и даже как-то вычурно поднял руки Балан, — вы олицетворяете собой неподкупного стража порядка. Защитник слабых. Вдов. Сирот.
— Вы сирота? — искренне посочувствовал Петреску.
— Нет. Не обращайте внимания, tenete. Я просто пошутил.
— Вам нужно будет, — вытер пот со лба Сергей, — пойти в участок и забрать вашу газовую плиту. Если нужно, вам помогут ее донести.
Писатель Балан рассыпался в благодарностях, и на минуту Петреску ощутил, что смысл у этой жизни есть, несмотря даже на жару и тополиный пух. И жизнь, в общем, недурна, особенно для лейтенанта полиции, сумевшего вернуть украденное добро двум несчастным людям. Размышляя об этом, он пожал руку Балану, и пошел к лестнице.
— Лейтенант, — окликнул его пьяный журналист «Демократии».
Петреску, улыбаясь, обернулся, приподняв брови. Балан льстиво улыбнулся:
— Хотите, я почитаю вам свои стихи?
* * *
— О, Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое горячо, как лист, обжаренный солнцем, губы твои слюнявы и влажны, как земля после летнего дождя, и так же, как эта земля, они быстро обсыхают: еще бы, ведь я выпиваю твою чистую, родниковую, ничуть не вязкую слюну. Между ног твоих жарко, как в аду моей бессонницы. О, Наталья…
Девушка, лежавшая под грузным Константином Танасе, смеялась. Она была его поздняя любовь: директор СИБа ловил себя на мысли, что последнее время думает только о ней и о террористах, которых обязательно нужно найти, иначе, зачем ему работать. И даже, — но в этом он себе признаваться еще боялся, — о террористах он думал меньше, чем о Наталье. Та, хорошенькая секретарша какой-то частной фирмы, встретила Константина всего год назад, — аж год назад, говорила она, — и Константин ревниво ощущал их разницу в возрасте, разницу, позволявшую ей говорить «целый год» про те несколько мгновений, что промелькнули на закате его жизни. О том, что Константин возглавляет главное разведывательное ведомство Молдавии, Наталья не знала. Да если бы и знала, никакого впечатления на нее это бы не произвело.
— Мне нравится, как долго ты делаешь это, — ластилась к нему девушка, облизывая пальцы, — я успеваю кончить несколько раз. А на остальное — плевать.
И смеялась, когда Константин, изнемогший от бесплодной работы, жары, семьи, подчиненных, Кишинева, жизни, всего, в конце концов, шептал ей:
— Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…
И вжимал в нее бедра. Тогда она запрокидывалась, крепко прижимала его голову к груди, и начинала биться. В такие моменты Танасе забывал, что девушка может его искусать, и тогда дома не миновать скандала. Плевать. Ему было плевать. Константин даже подумывал о разводе. Не сейчас. Чуть позже, когда можно будет оставить службу. Но Наталье об этом не говорил: директор СИБа прекрасно понимал, что девушка поднимет его на смех. Он ей был нужен как любовник. А она ему нужна была вся.
— Ну и сравнения, — Наталья лежала на боку рядом с отдыхавшим Константином, — ну ты и поэт.
— Практически Павич, — усмехался, отдуваясь, Константин.
И по беспечному блеску глаз любовницы понимал, что той упомянутая им фамилия ничего не говорит. Она вообще ничего, кроме газет, не читала. Это ему даже нравилось.
— Когда мне захочется переспать с философом, я поеду в Калининградскую область, — говорил он друзьям, — и посплю на могиле Канта.
Правда, связь его с Натальей омрачало то, что встречались они слишком редко, всегда на съемных квартирах (и никогда у нее дома, где ему так хотелось побывать) и всегда только она звонила ему перед этим.
— Я же мужчина, дорогая, — говорил, поправляя галстук, Константин, — мне приятно почувствовать, что и от меня что-то зависит.
— А от тебя, — вскакивала она с постели, — пузанчик, ничего не зависит. Ни-че-го.
И снова смеялась. Константин не выдерживал, улыбался, и обнимал ее, жадно внюхиваясь в воротник ее рубашки, наброшенной на голое тело.
— Ты спишь еще с кем-нибудь? — спрашивал он в макушку Натальи.
— Да, — роняла она.
— С кем? — ревниво мучил себя Танасе.
— С Кем-Нибудь, — дразнила его девушка, и утанцовывала в другой конец комнаты, одеваться.
Опустошенный Константин подходил к окну и мрачно глядел на шпиль старинной гостиницы «Лондон», что почти в самом центре Кишинева. Отсюда был виден весь центр: даже киоск, где продавали шаурму арабским студентам. Неплохо бы, лениво думал Константин, затягиваясь сигаретой, хоть раз ее попробовать. Говорят, вкусно.
— Отнесись к этому проще, — говорила, забавляясь, Наталья, — мы развлекаемся, вот и все.
— Да, — шумно выдохнув, соглашался Танасе, и спрашивал, — у тебя есть мечта?
— А что? — она редко отвечала на вопросы, это выводило его из себя, но пока он сдерживался.
— Я бы нашел магазин, где продаются мечты, и купил твою самую заветную.
— Ты, как и все молдаване, поэт, — хохотала Наталья, натягивая чулки, — и, как все молдаване, плохой поэт.
— Шовинистка, — шлепал он ее по заду.
Она же хватала его за руку, и галстук вместе с костюмом снова летели к чертям под диван, и она снова запрокидывала голову, и, снова и снова и снова вжимая ее бедра в старый диван (я словно виноградный пресс, — думал он, судорожно дыша), Константин шептал, схватив ее за волосы:
