Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

Я иду по местам боев.
Я по улице нашей иду.
Здесь оставлено сердце мое
в том свирепо-великом году.

Здесь мы жили тогда с тобой.
Был наш дом не домом, а дотом,
окна комнаты угловой —
амбразурами пулеметам.
И все то, что было вокруг —
огнь и лед
          и шаткая кровля,—
было нашей любовью, друг,
нашей гибелью, жизнью, кровью.

В том году,
           в том бреду,
                       в том чаду,
в том, уже первобытном, льду,
я тебя, мое сердце, найду,
может быть, себе на беду.
Но такое,
         в том льду,
                    в том огне,
ты всего мне сейчас нужней.
Чтоб сгорала мгновенно ложь —
вдруг осмелится подойти,—
чтобы трусость бросало в дрожь,
в леденящую — не пройдешь! —
если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Чтоб хуле сказать: не твое!
Друг, я слышу твои шаги
рядом, здесь, на местах боев.
Друг мой,
         сердце мое, оглянись:
мы с тобой идем не одни.
Да, идет по местам боев
поколенье твое и мое,
и еще неизвестные нам —
все пройдут по тем же местам,
так же помня, что было тут,
с той железной молитвой пройдут…

…Она дарить любила.
                     Всем. И — разное.
Надбитые флаконы и картинки,
и жизнь свою, надменную, прекрасную,
до самой той, горючей той кровинки.
Всю — без запинки.
Всю — без заминки.

…Что же мне подарила она?
                Свою нерекламную твердость.
Окаяннеишую свою,
                молчаливую гордость.
Волю — не обижаться на тех,
                кто желает обидеть.
Волю — видеть до рези в глазах,
                и все-таки видеть.
Волю — тихо, своею рукой задушить
                подступившее к сердцу отчаянье.
Волю — к чистому, звонкому слову.
                И грозную волю — к молчанию.

У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,
у подъездов, глухо запахнутых,
у резных чугунных ворот
гражданка Анна Андреевна Ахматова,
поэт Анна Ахматова
на дежурство ночью встает.

На левом бедре ее
                 тяжелеет, обвиснув, противогаз,
а по правую руку, как всегда, налегке,
в покрывале одном,
                  приоткинутом
                              над сиянием глаз,
гостья милая — Муза
                   с легкою дудочкою в руке.

А напротив, через Фонтанку,—
                            немые сплошные дома,
окна в белых крестах. А за ними ни искры,
                                         ни зги.
И мерцает на стеклах
                    жемчужно-прозрачная тьма.
И на подступах ближних отброшены
                                снова враги.

О, кого ты, кого, супостат, захотел
                                   превозмочь?
Или Анну Ахматову,
                  вставшую у  Фонтанного дома,
                         от  Армии  невдалеке?
Или стражу ее, ленинградскую белую ночь?
Или Музу ее со смертельным оружьем,
              с легкой дудочкой в легкой руке?

А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,—
ее нетленно-чистый свет
всегда во мне,
              всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
                 начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы — ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.

    Нет, не из книжек наших скудных,
    Подобья нищенской сумы,
    Узнаете о том, как трудно,
    Как невозможно жили мы.

    Как мы любили горько, грубо,
    Как обманулись мы любя,
    Как на допросах, стиснув зубы,
    Мы отрекались от себя.

    Как в духоте бессонных камер
    И дни, и ночи напролет
    Без слез, разбитыми губами
    Твердили "Родина", "Народ".

    И находили оправданья
    Жестокой матери своей,
    На бесполезное страданье
    Пославшей лучших сыновей

    О дни позора и печали!
    О, неужели даже мы
    Тоски людской не исчерпали
    В открытых копях Колымы!

    А те, что вырвались случайно,
    Осуждены еще страшней.
    На малодушное молчанье,
    На недоверие друзей.

    И молча, только тайно плача,
    Зачем-то жили мы опять,
    Затем, что не могли иначе
    Ни жить, ни плакать, ни дышать.

    И ежедневно, ежечасно,
    Трудясь, страшилися тюрьмы,
    Но не было людей бесстрашней
    И горделивее, чем мы!

    Мы больше не увидимся —
    прощай, улыбнись…
    Скажи, не в обиде ты
    на быстрые дни?..

    Прошли, прошли — не мимо ли,
    как сквозняки по комнате,
    как тростниковый стон…

   …Не вспомнишь
    как любимую,
    не вспомни — как знакомую,
    а вспомни как сон…

    Мои шальные песенки,
    да косы на ветру,
    к сеновалу лесенку,
    дрожь поутру…

    Ты будешь ждать, пока уснут,
    окостенеют окна дома,
    и бледных вишен тишину
    нарушит голос мой знакомый.
    Я прибегу в большом платке,
    с такими жаркими руками,
    чтоб нашей радостной тоске
    кипеть вишневыми цветами…

    Но сжала рот упрямо я,
    замкнула все слова.
    Полынь, полынь, трава моя,
    цвела моя трава.

    Все не могли проститься мы,
    все утаили мы.
    Ты взял платок мой ситцевый,
    сорвал кусок каймы…

    Зачем платок мой порванный,
    что сделал ты с каймой?..
    Зачем мне сердце торное
    от поступи земной?..

    Зачем мне милые слова
    от нелюбых — чужих?..
    Полынь, полынь, моя трава,
    на всех путях лежит…

    Вечерняя станция.
    желтая заря…
    По перрону мокрому
    я ходила зря.
    Никого не встречу я,
    никого, никого.
    лучшего товарища,
    друга моего…
    Никуда не еду я
    никуда, никуда…
    Не блеснут мне полночью
    чужие города.
    Спутника случайного
    мне не раздобыть,
    легкого, бездомного
    сердца не открыть.
    Сумерки сгущаются,
    ноют провода.
    Над синими рельсами
    поднялась звезда.
    Недавней грозою
    пахнет от дорог.
    Малые лягушечки
    скачут из-под ног.

    Эти сны меня уморят
    в злой тоске!..
    Снилось мне, что я у моря,
    на песке…
    И мельтешит альбатросов
    белизна,
    И песков сырую россыпь
    мнет волна.
    Я одна на побережье,
    на песке.
    Чей-то парус небо режет
    вдалеке…
    И густое солнце стелет
    зной вокруг…
   …Я очнулась на постели
    вся в жару…
    Но вокруг еще — кораллы,
    моря хрип…
    Мне сказали — захворала!
    Это — грипп…
    «Да, конечно, это климат
    подкачал…
    Ты просил меня, любимый,
    не скучать.
    Я старалась не заплакать
    при тебе…
    Но зачем такая слякоть,
    свист в трубе?!
    Я боюсь — меня уморят
    города…
    Мы с тобой увидим море
    скоро… да?»