Алексей Апухтин - Полное собрание стихотворений

С тех пор, как помню жизнь, я помню и тебя
С улыбкой слушая младенческий мой лепет
И музу детскую навеки полюбя,
Ты знал мой первый стих и первый сердца трепет

В мятежной юности, кипя избытком сил,
Я гордо в путь пошел с доверчивой душою,
И всюду на пути тебя я находил,
В безоблачный ли день, в ночи ли под грозою.

Как часто, утомись гонением врагов,
Предавшись горькому, томящему бессилью,
К тебе спасался я, как под родимый кров
Спасается беглец, покрыт дорожной пылью!

Полвека прожил ты, но каждый день милей
Казалась жизнь тебе, – ты до конца был молод.
Как не было седин на голове твоей,
Так сердца твоего не тронул жизни холод.

Мне так дика, чужда твоей кончины весть,
Так долго об руку с тобой я шел на свете,
Что, вылив из души невольно строки эти,
Я всё еще хочу тебе же их прочесть!

Бывало, теша ум в мечтаньях суеверных,
Когда ты падала огнистой полосой,
Тебе вверял я рой желаний эфемерных,
Сменявшихся в душе нестройною толпой.
Теперь опять ты шлешь мне кроткое сиянье,
И взором я прильнул к летящему лучу.
В душе горит одно заветное желанье,
Но вверить я его не в силах… и молчу.
Как думы долгие, лишивши их покрова,
В одежду чуждую решуся я облечь?
Как жизнь всю перелить в одно пустое слово?
Как сердце разменять на суетную речь?
О, если можешь ты, сроднясь с моей душою,
Минуту счастия послать ей хоть одну,
Тогда блесну, как ты, огнистой полосою
И радостно в ночи безвестной утону.

Как бедный пилигрим, без крова и друзей,
Томится жаждою среди нагих степей,–
Так, одиночеством, усталостью томимый,
Безумно жажду я любви недостижимой.
Не нужны страннику ни жемчуг, ни алмаз,
На груды золота он не поднимет глаз,
За чистую струю нежданного потока
Он с радостью отдаст сокровища Востока.
Не нужны мне страстей мятежные огни,
Ни ночи бурные, ни пламенные дни,
Ни пошлой ревности привычные страданья,
Ни речи страстные, ни долгие лобзанья…
Мне б только луч любви!.. Я жду, зову его…
И если он блеснет из сердца твоего
В пожатии руки, в немом сиянье взора,
В небрежном лепете пустого разговора…
О, как я в этот миг душою полюблю,
С какою радостью судьбу благословлю!..
И пусть потом вся жизнь в бессилии угрюмом
Терзает и томит меня нестройным шумом!

Ни у домашнего, простого камелька,
Ни в шуме светских фраз и суеты салонной
Нам не забыть его, седого старика,
С улыбкой едкою, с душою благосклонной!

Ленивой поступью прошел он жизни путь,
Но мыслью обнял всё, что на пути заметил,
И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,
Он был, как голубь, чист и, как младенец, светел.

Искусства, знания, событья наших дней –
Всё отклик верный в нем будило неизбежно,
И словом, брошенным на факты и людей,
Он клейма вечные накладывал небрежно…

Вы помните его в кругу его друзей?
Как мысли сыпались нежданные, живые,
Как забывали мы под звук его речей
И вечер длившийся, и годы прожитые!

В нем злобы не было. Когда ж он говорил,
Язвительно смеясь над жизнью или веком,
То самый смех его нас с жизнию мирил,
А светлый лик его мирил нас с человеком!

В уютном уголке сидели мы вдвоем,
В открытое окно впивались наши очи,
И, напрягая слух, в безмолвии ночном
Чего-то ждали мы от этой тихой ночи.

Звон колокольчика нам чудился порой,
Пугал нас лай собак, тревожил листьев шорох…
О, сколько нежности и жалости немой,
Не тратя лишних слов, читали мы во взорах!

И сколько, сколько раз, сквозь сумрак новых лет,
Светиться будет мне тот уголок уютный,
И ночи тишина, и яркий лампы свет,
И сердца чуткого обман ежеминутный!

В развалинах забытого дворца
Водили нас две нищие старухи,
И речи их лилися без конца.
«Синьоры, словно дождь среди засухи,
Нам дорог ваш визит; мы стары, глухи
И не пленим вас нежностью лица,
Но радуйтесь тому, что нас узнали:
Ведь мы с сестрой последние Микьяли.

Вы слышите: Микьяли… Как звучит!
Об нас не раз, конечно, вы читали,
Поэт о наших предках говорит,
Историк их занес в свои скрижали,
И вы по всей Италии едва ли
Найдете род, чтоб был так знаменит.
Так не были богаты и могучи
Ни Пезаро, ни Фоскари, ни Пучи…

Ну, а теперь наш древний блеск угас.
И кто же разорил нас в пух? Ребенок!
Племянник Гаэтано был у нас,
Он поручён нам был почти с пеленок
И вырос он красавцем: строен, тонок…
Как было не прощать его проказ!
А жить он начал уже слишком рано…
Всему виной племянник Гаэтано.

Анконские поместья он спустил,
Палаццо продал с статуями вместе,
Картины пропил, вазы перебил,
Брильянты взял, чтоб подарить невесте,
А проиграл их шулерам в Триесте.
А впрочем, он прекрасный малый был,
Характера в нем только было мало…
Мы плакали, когда его не стало.

Смотрите, вот висит его портрет
С задумчивой, кудрявой головою;
А вот над ним – тому уж много лет –
С букетами в руках и мы с сестрою.
Тогда мы обе славились красою,
Теперь, увы… давно пропал и след
От прошлого… А думается: всё же
На нас теперь хоть несколько похоже.

А вот Франческо… С этим не шути,
В его глазах не сыщешь состраданья:
Он заседал в Совете десяти,
Ловил, казнил, вымучивал признанья,
За то и сам под старость, в наказанье,
Он должен был тяжелый крест нести:
Три сына было у него, – все трое
Убиты в роковом Лепантском бое.

Вот в мантии старик с лицом сухим –
Антонио… Мы им гордиться можем:
За доброту он всеми был любим,
Сенатором был долго, после дожем,
Но, ревностью, как демоном, тревожим,
К жене своей он был неумолим!
Вот и она, красавица Тереза:
Портрет ее – работы Веронеза –

Так, кажется, и дышит с полотна…
Она была из рода Морозини…
Смотрите, что за плечи, как стройна,
Улыбка ангела, глаза богини,
И хоть молва нещадна, – как святыни,
Терезы не касалася она.
Ей о любви никто б не заикнулся,
Но тут король, к несчастью, подвернулся.

Король тот Генрих Третий был. О нем
В семействе нашем памятно преданье,
Его портрет мы свято бережем.
О Франции храня, воспоминанье,
Он в Кракове скучал, как бы в изгнанье,
И не хотел быть польским королем.
По смерти брата, чуя трон побольше,
Решился он в Париж бежать из Польши.

Дорогой к нам Господь его привел.
Июльской ночью плыл он меж дворцами,
Народ кричал из тысячи гондол,
Сливался пушек гром с колоколами,
Венеция блистала вся огнями.
В палаццо Фоскарини он вошел…
Все плакали: мужчины, дамы, дети…
Великий государь был Генрих Третий!

Республика давала бал гостям…
Король с Терезой встретился на бале.
Что было дальше – неизвестно нам,
Но только мужу что-то насказали,
И он, Терезу утопив в канале,
Венчался снова в церкви Фрари, там,
Где памятник великого Кановы…
Но старику был брак несчастлив новый».

И длился об Антонио рассказ,
О бедствиях его второго брака…
Но начало тянуть на воздух нас
Из душных стен, из плесени и мрака…
Старухи были нищие, однако
От денег отказались, и не раз
Нам на прощанье гордо повторяли:
«Да, да, – ведь мы последние Микьяли!»

Я бросился в гондолу и велел
Куда-нибудь подальше плыть. Смеркалось…
Канал в лучах заката чуть блестел,
Дул ветерок, и туча надвигалась.
Навстречу к нам гондола приближалась,
Под звук гитары звучный тенор пел,
И громко раздавались над волнами
Заветные слова: dimmi che m’ami.[72]

Венеция! Кто счастлив и любим,
Чья жизнь лучом сочувствия согрета,
Тот, подойдя к развалинам твоим,
В них не найдет желанного привета.
Ты на призыв не дашь ему ответа,
Ему покой твой слишком недвижим,
Твой долгий сон без жалоб и без шума
Его смутит, как тягостная дума.

Но кто устал, кто бурей жизни смят,
Кому стремиться и спешить напрасно,
Кого вопросы дня не шевелят,
Чье сердце спит бессильно и безгласно,
Кто в каждом дне грядущем видит ясно
Один бесцельный повторений ряд,–
Того с тобой обрадует свиданье…
И ты прошла! И ты – воспоминанье!..

Когда больная мысль начнет вникать
В твою судьбу былую глубже, шире,
Она не дожа будет представлять,
Плывущего в короне и порфире,
А пытки, казни, мост Dei Sospiri[73] –
Всё, всё, на чем страдания печать…
Какие тайны горя и измены
Хранят безмолвно мраморные стены!..

Как был людьми глубоко оскорблен,
Какую должен был понесть потерю,
Кто написал, в темнице заключен
Без окон и дверей, подобно зверю:
«Спаси, Господь, от тех, кому я верю,–
От тех, кому не верю, я спасен!»
Он, может быть, великим был поэтом,–
История твоя в двустишье этом!

Страданья чашу выпивши до дна,
Ты снова жить, страдать не захотела,
В объятьях заколдованного сна,
В минувшем блеске ты окаменела:
Твой дож пропал, твой Марк давно без дела,
Твой лев не страшен, площадь не нужна,
В твоих дворцах пустынных дышит тленье…
Везде покой, могила, разрушенье…

Могила!., да! Но отчего ж порой
Ты хороша, пленительна, могила?
Зачем она увядшей красотой
Забытых снов так много воскресила,
Душе напомнив, что в ней прежде жило?
Ужель обманчив так ее покой?
Ужели сердцу суждено стремиться,
Пока оно не перестанет биться?..

Мы долго плыли… Вот зажглась звезда,
Луна нас обдала потоком света;
От прежней тучи нет теперь следа,
Как ризой, небо звездами одето.
«Джузеппе! Пеппо!» – прозвучало где-то…
Всё замерло: и воздух и вода.
Гондола наша двигалась без шума,
Налево берег Лидо спал угрюмо.

О, никогда на родине моей
В года любви и страстного волненья
Не мучили души моей сильней
Тоска по жизни, жажда увлеченья!
Хотелося забыться на мгновенье,
Стряхнуть былое, высказать скорей
Кому-нибудь, что душу наполняло…
Я был один, и всё кругом молчало…

А издали, луной озарена,
Венеция, средь темных вод белея,
Вся в серебро и мрамор убрана,
Являлась мне как сказочная фея.
Спускалась ночь, теплом и счастьем вея;
Едва катилась сонная волна,
Дрожало сердце, тайной грустью сжато,
И тенор пел вдали: «О, sol beato»[74]…