«В сиреневых вечерних розах…»
В сиреневых вечерних розах
Расцвел над кладбищем закат.
Там белоствольные березы
Твою могилу сторожат.
Там ели в молчаливой думе
Нездешние впивают сны,
И налетают ветров шумы
Вестями дальней стороны.
И над холмом твоим сиянье,
Чуть зримый тонкий белый свет
Несет душе напоминанье,
Что смерти нет.
20 марта 1930, Верея
«Из-под раздавленного льда…»
Из-под раздавленного льда
Взметает талая вода.
Снежна, сочна под нею грязь.
И обнаженных яблонь вязь
Лиловой дымкою сквозит.
Их на пригорке сторожит
Высокий тонкий частокол.
И близко-близко подошел
К селенью хмурый дремный лес,
Чертя зубцами край небес
И навевая смутный сон
Про быль исчезнувших времен.
23 марта 1930, Верея
Безлюдье улицы убогой,
Провально-талая дорога
У покосившихся лачуг.
Лесов угрюмых полукруг.
Непробудимая дремота.
Нужда и черная забота.
Тоскливо-тусклые края.
Удел забвенный, Верея.
24 марта 1930, Верея
Ручей бежит.
— Ты чей, ручей?
Ручей звенит:
— Ничей, ничей.
Душа моя —
Вода и свет.
Свободен я,
Как ты, поэт.
8 апреля 1930, Томилино
«О, Скифия, о, пьяные рабы…»
О, Скифия, о, пьяные рабы,
Ночные игрища, заливчатое ржанье,
И хрип, и визг, и топот у избы,
Где я молюсь о мире и молчании.
Народ великий, родина моя,
Что в эту ночь растет и созревает,
Когда твой пахарь, голоден и пьян,
С гармоникой топочет, припевая:
«Буржуев станем резать
Мы, не щадя голов,
И на небо залезем,
Достанем всех богов».
25 апреля 1930, Томилино
«Земля Ассура еле дышит…»
Земля Ассура еле дышит,
Но снится ей победный сон,
Что с каждым днем всё выше, выше
Возводит башню Вавилон.
И терпеливы, и безлики
Земли Ассурской племена,
Склонили под бичом владыки
В бессильном гневе рамена.
Какое пламя возмущенья
В рабах замученных горит —
Не всё ль равно? В одно мгновенье
Свистящий бич их усмирит.
17 апреля 1930, Ухтомское — Перово
Полуразрублено плечо.
Из раны кровь бежит ключом,
Копье у горла, сорван щит…
«Не сдамся», — воин говорит.
Пришел на помощь смертный сон,
Непробужденным умер он,
Из рук живых заветный стяг
Не выкрал побежденный враг.
11 мая 1930, Томилино
«Под ветвями лепечущей ивы…»
Под ветвями лепечущей ивы,
Под крестами зеленых холмов
Слышны ль зовы задумчивых иволг
И блаженная грусть соловьев?
Или тем, кто уснул, наши песни,
Наша радость и жизнь не нужны,
Оттого, что святей и чудесней
На погосте приснились им сны.
Шепчет белая ива: не знаю —
Вековечья безмолвный ответ.
На могилы роса упадает,
Догорает зари алый свет.
24 мая 1930, Протасьев погост
«Тринадцать лет мне минуло вчера…»
Тринадцать лет мне минуло вчера,
И мать сказала: «Разрешил епископ
На вечере любви тебе явиться с нами».
Я роз и лилий нарвала охапку,
В корзину к матери сложила хлеб и мед,
Отец закинул сеть и для агапы
Поймал чудесных серебристых рыб.
Там за столом светильники горели,
И хлеб уже епископ преломил,
Когда вошли мы, опоздав немного.
Как птица в клетке, трепетало сердце
В моей груди, когда устами чаши
Коснулась я и в руки хлеб взяла.
«Ты отчего так, Мирра, побледнела, —
Спросила мать, — не душно ли тебе?»
Я ничего в ответ ей не сказала.
Ее и всех глаза кругом не узнавали.
Над каждой головой светился белый венчик,
И над плечами золотились крылья.
И сквозь алмазы радужные слез
Из всех очей глядел на всех Христос.
Сказала мать: «Ей дурно». Кто-то веял
Убрусом белым над моим челом,
И с крестным знаменьем кропил меня пресвитер,
И дьяконисса гладила мне кудри,
У ворота застежку отстегнув.
Вдруг сладкое и страшное лобзанье
Огнем проникло к сердцу моему,
И кто-то подал красную мне розу.
И голос прозвучал: «Обручена
Отныне жениху небесному она.
И девственною кровью на арене
Запечатлеть должна свое избранье».
Что было дальше, ничего не помню.
Очнулась я под синевою неба.
По-новому на нас глядели звезды
И всё кругом звучало и молилось,
Хоть ночь была торжественно-тиха.
И только мать и я одни сидели
У входа катакомб.
26 июня 1930, Погост
«Как белый лебедь Лоэнгрина…»
Как белый лебедь Лоэнгрина,
С лазурных низойдя высот,
Над опустелою равниной
В сияньи облако плывет
Из тайных высей Монсальвата
В долину горестей и зол.
Ты не за мной ли в час заката
Плывешь, торжественный посол?
Я жду, разлукою томима,
Спеши, священная ладья…
.
Но облако проносит мимо
Свои жемчужные края.
17 сентября 1930, Сергиев Посад
«Аменти — край закатный. Розы…»
Аменти — край закатный. Розы.
Прощальная улыбка Ра.
Сапфиры виноградных гроздий,
Рубин Костра.
Фламинго розовая стая
В разливе пламенных небес.
Малиновая, золотая
Страна чудес.
3 декабря 1930. Сергиев Посад, Огородная улица, по дороге за молоком
«День и ночь. Зенит. Надир…»
День и ночь. Зенит. Надир.
Отошедшей жизни мир:
Восхожденью, и зениту,
И склоненью, и открытым
К новым странствиям вратам
Всюду Бог и всюду храм.
14 апреля 1931, Москва
«Приставлен грозный часовой…»
Приставлен грозный часовой
К вратам из меди и железа.
О стены биться головой,
Молить и плакать бесполезно.
До срока он не отопрет
Ему врученной тяжкой двери,
Но можно чуда ждать с высот,
Но жаждет сердце чуду верить.
17 апреля 1931, Москва
«Всё в мире движется. И ты…»
Всё в мире движется. И ты,
Моя душа, ручей кипучий,
С недостижимой высоты
Свергалась по скалистым кручам
И пала в заводи долин.
.
Не бойся робкого болота
И мелководия низин,
Осиль бессильную дремоту.
Уже блеснуло сквозь туман
Великих светлых вод теченье —
Река! А дальше океан, —
Конечное освобожденье.
18 апреля 1931, Москва
«Остановись. Трусливо под крыло…»
Остановись. Трусливо под крыло,
Как страус, голову не прячь:
Подумать время нам пришло
О «высшей мере». Вот палач.
Вглядись смелей в его черты.
В них наше «я» и наше «ты».
Вглядись в того, в чью грудь сейчас
Тоска предсмертная впилась.
Его узнал ты? Это брат.
Отец твой. Сын. Единый друг.
Зачем ты пятишься назад?
Зачем, как он, бледнеешь вдруг?
Еще, еще в него вглядись, —
Бери наган. Не промахнись.
20 апреля 1931, Москва
«О, как грустен долгий этот вечер…»
