– Да ты чо, Танюх. Вот фа-а-к! – нараспев произносила Лера.
– Вот так, Леруха. Была баба, а теперь фуй – нетути, – отвечала ей Таня.
Тут надо сказать, что эта милая и очаровательная девушка с одним незаконченным высшим имела необычный дефект речи – в некоторых словах не могла произнести букву X. Правда она так же не могла произносить и другие буквы в некоторых других словах. Каждый раз словосложение происходило по какому-то одной ей ведомому пути, что, впрочем, никак не мешало собеседникам не только понимать Таню, но и вести с ней интенсивный диалог.
– Не смогу нафуй, дятишек иметь, мля. А если операцию не сделать, то через месяц ваще хопа. С медными ручками. «Пятьсот человек на сундук мертвяца, йохохо…»
– Фак, Танюха. Реально фак. Ой, как мне тебя жалко, – искренне признавалась Лера.
– Да в пихте я видала твою жалость.
– А чего говорят-то? Спид? Сифак?
– Дура, ты мля. Стала бы я тут с тобой сидеть. Пофер уже что. Жизнь авно. Давай бухать. Веселья хочу. Радости.
И хоть веселиться обеим выходил, ну, совершенно неурочный час, обе прелестницы с живостью принялись воплощать Танину программу максимум.
По какому такому сигналу свыше Пуздрыкин выбрал для кутежа кафе «Семейное», он не сказал бы и под пытками. Пристроив еще крепкий, но довольно широкий зад на витой металлический стул, и послав официанта выполнять заказ, он стал вспоминать события прошедшего дня.
Сойдя на ничем не приметной станции города Удельное, Петр Петрович прошел в здание вокзала. Обратился к первой же попавшей на глаза женщине.
– Гражданочка, вы не подскажете, где тут у вас Мария обитает. Колду… тфу, ты! Знахарка.
Запеленатая крест-накрест на манер военных беженцев в цветастый восточный платок женщина махнула куда-то в сторону от перрона рукой и поспешно скрылась. Пуздрыкин удивился такой красноречивой немногословности удельчанки, подцепил сумку и двинул в указанном направлении. Миновав прямоугольник небольшой вокзальной площади с посеребренным Ильичом, Пуздрыкин вновь решил пообщаться с аборигеном. И второй житель города вновь оказался столь же скуп на слова. И он обошелся всего лишь кивком головы в неизвестном направлении. Дойдя до первого же перекрестка, Петр Петрович вновь остановился с намерением точно узнать адрес целительницы. Но все к кому бы он ни обращался, пожимали плечами, мотали головами, и закатывали глаза неведения.
Пуздрыкин уже начинал отчаиваться и строить стратегические планы на отступление: в конце концов – истребованные тещей билеты жгли карман, а идти дальше, думал он, нет смысла – от рака третьей степени еще никто не оживал. Но скорее по инерции, нежели по желанию найти Марью, Пуздрыкин обратился к полусогнутой фигуре в неприметной куртке с грязным полуоторванным воротником.
– Гражданин, вы не подскажете, где тут Мария обитает? Целитель.
Фигура зацепила взглядом Пуздрыкина, поозиравшись по сторонам, ответила:
– Червонец дашь – покажу!
– Не понял? – удивился Петрович.
– Че непонятного? Не хватает. Трубы горят. А так – сам ищи.
Пуздрыкин вынул кошелек и достал запрашиваемую сумму. Фигура схватила деньги, согнулась и довольно бодро зашагала в сторону вокзала. Пуздрыкин этому факту удивился, но последовал за удельницким бедекером. Шли довольно быстро. Миновали вокзал, пропали каменные дома, пошли дворы, когда фигура вдруг резко остановилась.
– С тебя еще червонец… лучше три.
– То есть? Мы ж договорились.
– Ну, как знаешь. – И человек бодро пошел от Пуздрыкина прочь.
Петрович опомнился. Закричал вслед. Вернувшийся мошенник выпросил еще червонец. После совершенной сделки, вымогатель сразу указал на дом и заговорщицки сообщил, что стучать надо непременно во второе окно три раза.
Пуздрыкину стало не по себе – от тещи никаких конспиративных инструкций не получал. Подойдя к ветхому, одноэтажному, бревенчатому строению с узором выцветшего наличника, Петр Петрович сделал все так, как сказала фигура.
На его стук в окне показалось скуластое женское лицо с четко очерченной линией черных бровей. Женщина просканировала взглядом пространство за мужчиной и только тогда приоткрыла окно.
– Ну?!
– Вы Мария?
– Ну-дык.
– Теща сказала, вы помочь можете. У меня горе. Жена болеет. А у вас, говорят зелье целебное….
– У вас у всех одно горе, – перебила Мария. – Сколько тебе, одну бутылку? Две?
– Одной хватит, – протянул Пуздрыкин, одновременно удивляясь и радуясь скорости провинциального обслуживания. Он-то рассчитывал на долгую и тяжелую беседу, с вытягиванием из потаенного нутра всего самого-самого, во что боялся заглянуть и сам, с рассказом от чего, когда и сколько болеет жена.
Марья ненадолго скрылась. Пуздрыкин отвернулся от окна и стал разглядывать унылый пригородный пейзаж. Он уже думал, как будет искать дорогу к вокзалу, когда его окликнули.
– Заснул? Деньги давай? Двести.
Пуздрыкин точно помнил, что о деньгах в тещином рассказе речь не шла. Совершая товарообмен, он все же решил высказать сомнение.
– А поможет?
– Идиот?! Она ж на шишках.
– А мне говорили, что на травах будет?
– На каких травах? Я на травах отродясь не гнала! Ты че, ушастенький…
Дорогой читатель, тут надо сделать отступление и исправить досадную оплошность, совершенную автором в начале повествования. Дело в том, что портрет моего героя был бы не полон, без такой важной детали, как уши Петра Петровича. Пуздрыкинские локаторы лет до девяти являлись причиной родительской гордости Пуздрыкиных. В старших же классах причиной ненависти и даже одной безуспешной попытки самоубийства, они стали на всю оставшуюся жизнь его отличительной портретной чертой. Не без гордости молодая тогда жена, Елизавета, кстати, Петровна, шептала после соития в эти самые уши, что полюбила Пуздрыкина только за них.
Это признание одновременно вызывало в их хозяине и чувство гордости и ставило в тупик – он-то думал, что выбран за другое. А немногочисленные художники, коим чета Пуздрыкиных доверяла писать себя на прибрежных круазетах Ялты и Антальи, первым делом начинала закрашивать холст с двух симметричных полусфер. Уши обладали одной особенностью – стоило кому-то, хоть даже хозяину прикоснуться к ним, как они начинали жить жизнью морских моллюсков – тут же норовили сложиться внутрь, отчего Пуздрыкин сразу глох.
Но вернемся к герою.
– Вы Марья? Знахарь? – Вспомнил точное имя Петрович.
Тут же выяснилась пуздрыкинская оплошность. Мария была не Марья.
Отсмеявшись, лже-Марья указала гостю точный маршрут. Пуздрыкин не стал уже возвращать бутыль обратно, а двинулся в путь.
Намотавшись по городу, злой и уставший он, наконец, как охотник на нору, вышел на искомый дом.
С этого места, сидящий сейчас в кафе «Семейное» немолодой, но и нестарый еще муж Елизаветы Петровны, вспоминал все с ним произошедшее урывками. Вот выросло видение каких-то двух бабок в платках. Они подплыли к нему и понесли его обездвиженную стокилограммовую плоть куда-то вглубь дома. Вот он сидит в кресле, а напротив стеклянный шар с шевелящимися внутри молниями, или нет, наоборот – это у него шевелятся на голове волосы при виде того, как в комнату вплывает Марья.
«Или вообще мне все привиделось, и не было никакой Марьи?!» – думал Пуздрыкин, приканчивая первый графин водки.
В этот момент кто-то на миг приоткрыл дверь в чулан его памяти и Петр Петрович ясно увидел себя стоящим в центре широкой, хорошо освещенной комнаты. Перед ним стоит Марья, и сверлит пальцем его мощный лоб в месте, в котором по всем оккультным наукам должен находиться третий глаз. Взгляд ее прожигает Пуздрыкина до пят, а уста вопрошают: «Только если сердце твое чисто и в нем есть хоть капля любви, тогда помогу, иначе…».
Что означало это «иначе» и чем все кончилось с Марьей Пуздрыкин вспомнить не мог. Дверь в чулан захлопнулась. Очнулся он лишь тогда, когда на ухо заскрипел отдаленно знакомый голос:
– Ну, че тупишь? Открывай.
Посреди тротуара перед Пуздыкиным стояла та же фигура с полуоторванным воротником, что раскрутила его на пятьдесят рублей. Фигура тянула свои грязные, в порезах и ссадинах руки с черными ногтями к бутылке. Пуздрыкин с удивлением посмотрел на невесть кем и чем заполненную до краев тещину бутыль, но делиться с фигурой не стал. Сунул емкость в сумку и зашагал прочь.
Завидев здание вокзала, к Петру Петровичу стали возвращаться привычные чувства. Первым из них о себе дал знать голод.
Завидев кафе с теплым и родным глазу каждого семьянина названием, Пуздрыкин шагнул в «Семейное».
– Ну, ты как, Тань? – икнула Лера.
– Офуительно. Продолжим? – кивнула Таня и наклонила над фужером бутылку с этикеткой «Изабелла». Из горлышка бутылки, словно извиняясь за неизбежность конца всего сущего, выбежали две рубиновые слезы, и, подмигнув Тане и Лере, покончили с собой на донце.
– Звиздец! Кончилось, – приговорила Таня. – Че делать бум?
